В ночном лесу, сразу же за княжескими огородами, скулили волки, доносились еще какие-то непонятные, а оттого еще более пугающие звуки. Неожиданно на небе в той стороне, откуда они только что приехали, вспыхнул зарев.

— Вот и утро! — обрадовался Юрик.

Его никто не стал разубеждать, только Василий посмотрел в противоположное окно, выходившее туда, где по утрам всходило солнце. Окно было слюдяным, но нарядным и искусно сделанным: разноцветные куски карельской слюды были вставлены в узорчатую свинцовую раму так, что через них хорошо видно все происходящее во дворе, а что делается в покоях, снаружи рассмотреть невозможно. Но сейчас непроглядная темень стояла во дворе, а зарев освещал окно, выходившее в сторону Москвы.

Что же это вспыхнуло? Занеглименье, Заречье, а может, сам кремль?

Мать завесила окно.

— Спи, Юрик, на дворе когда еще обутрится.

Лучину, ущемлявшуюся в железный светец, надо было то и дело менять, вставлять новую. На огонь можно было смотреть бесконечно, потому что каждая лучина горела по-своему: одна пылала ровно и ярко, другая долго тлела, дымила и вдруг разом вспыхивала, третья горела весело и скоро, треща и постреливая искрами, четвертая истлевала медленно и чадно, словно на нее брызнули водой. И сгорали лучины по-разному: иные так и оставались огромным длинным углем, другие сгибались в дугу, третьи рассыпались на части, четвертые постепенно испепелялись, а пятые, обглоданные огнем и похожие на пики, падали с шипением в белый липовый ушат с водой.

Вот и в Москве церкви да дома горят, наверное, сейчас, как эти березовые да сосновые лучины…

Забелели наконец окна. Мать, не окрепшая еще после родов и болезни, слабенькая, словно огонек лучины, беспокойно смотрела в окна, ни на что не могла решиться, а когда в зыбке горласто заорал Андрей, распорядилась:

— Немедля закладывать лошадей и ехать в Ростов, в Кострому или куда-то еще, только подальше от Москвы.

Но запоздала она с этим решением — прибежала насмерть перепуганная Юрикова мамка, крича:

— Татары! По монастырям скачут, великого князя ищут!

От этой новости все оцепенели, и только десятилетний княжич Василий не поддался общей растерянности. Сознание, что он сейчас старший и главный, сделало его спокойным, сообразительным и находчивым. Очень вовремя вспомнил он, как корегорил с Владимиром Андреевичем Серпуховским на озере, какие скрытые камышами протоки и заводимы на этом озере есть.

— Собирайтесь! — велел он и добавил с особой грозностью для Юрика: — Да живой ногой!

Он вывел мать, державшую на руках двухнедельного Андрея, и Юрика на берег огромного озера, такого, что дальний берег еле угадывался в утреннем тумане, отцепил от вбитого в тину кола лодку, подвел ее к мосткам, помог матери и Юрику перешагнуть через борт. Они сели на деревянные поперечные скамейки, судорожно вцепившись в них руками и опасливо озираясь по сторонам. Василий оттолкнул вертлявую долбленку и вскочил в нее, махнув с мостков на среднее сиденье. Тут Юрик с матерью ахнули и приготовились к самому страшному. Но ничего страшного не произошло. Лодка успокоилась, Василий ухватился за весельные вальки.

Все было сделано в самое время. Едва отплыли они от берега, как возле тына их дома появились всадники, внешний вид которых обличал азиатов. Один из них, заметив беглецов, завел коня по брюхо в воду и достал лук.

Первая стрела булькнула рядом с лодкой, вторая воткнулась в бортовую доску. Юрик переводил взгляд с мелко дрожащего оперения стрелы на всадника, снова поднявшего заряженный лук, закричал вдруг на старшего брата грозней, чем тот сам на него давеча:

— Скорее верти мешалками-то! Не видишь, что ли?

От волнения Юрик забыл даже, как называются весла.

Василий понял, что татарин уже не может достать стрелой до лодки, и ему стало смешно от беспокойства и решительности Юриковых распоряжений:

— Меша-алками! — передразнил он брата, работая однако веслами шибче, изо всех сил, — Говорить-то научись сперва!

Ордынец между тем упорно наструнивал лук, целился и выпускал стрелы теперь уж заведомо мимо цели до тех пор, пока не опустошил колчан.

— Какой глупый! — сказала успокоенно мать, качая на руках кукольного Андрея. — Не понимает, что уж не до править до нас стрелы.

С озера очень хорошо было видно, как вражеские всадники метались по городу, очевидно, занимались разбоем. А затем тут и там стали вспыхивать огнем дома. Жаркие головешки выстреливали высоко в небо, иные с шипением ныряли в озеро, другие падали на соломенные и тесовые кровли строений, и скоро весь Переяславль занялся одним пожарищем. То ли от гулко полыхавшего на берегу огня, то ли из-за налетевшего вдруг со стороны леса буйного ветра, на озере вмиг разгулялась буря так, что Василий еле успел загнать вертлявую долбленку в узкую протоку, в которой они когда-то с Серпуховским били острогой рыбу. Василий вспомнил ту азартную охоту и подумал, как верно называлось это озеро раньше — Клещиным: вечно оно неспокойно, клескает волны даже и не при сильном ветре. Ну и Плещеево — тоже верно, вон как плещутся волны у заросших ветлами берегов… Вспоминал о разных пустяках княжич, развлекал мать и Юрика рассказами, те делали вид, что ничем больше не интересуются, как подробностями Васькиной рыбной ловли на этом озере, даже смеялись иногда и вопросы задавали, какой длины были щуки и что это за корегод такой, а также отличается ли, интересно знать, по вкусу только что пойманная ряпушка от той, которая была выважена из воды вчера… Но даже и Юрик понимал, что все это игра, невеселая и опасная: страшно представить себе, что произошло в Москве, рачья клешня сжимала сердце от мысли, не случилось ли что с отцом, и непереносимо боязно было загадывать, что же произойдет с ними самими — завтра, сегодня вечером, прямо сейчас?..

В случившемся можно было упрекать многих. И Дмитрия Ивановича с Владимиром Андреевичем, которые долго не могли собрать дружину и прийти на помощь осажденной Москве, и Киприана, самовольно бежавшего из кремля, и шурьев Дмитрия Донского, родных братьев великой княгини — Василия и Семена Дмитриевичей, которые вероломно обманули москвичей, заверив их под клятвенной присягой, что царь Тохтамыш желает только полюбоваться на Москву. И доверчивых граждан, внявших коварным словам и открывших ворота, которые были неприступны для врагов в течение трех дней и могли бы оставаться таковыми хоть до глубокой зимы.

А теперь Москва лежала в руинах.

Уцелели те, кто сумел сбежать в леса, заходить в которые степняки боялись.

Ждан выжил чудом — его нашли под грудой мертвых порубленных тел.

После Вожи и Куликова поля ордынцы утратили свою воинскую неустрашимость, но сохранили варварскую свирепость. Как ни были тогда жестоки законы войны, Тохтамышево нашествие вызвало содрогание в сердцах его самовидцев. Какой-то басурманин, видно, для того, чтобы хвалиться потом своим удальством, отрубал у поверженных по одному уху и складывал их в кожаный мешок, притороченный к седлу. Свалив конем Ждана и решив, что он мертв, отрубил и у него правое ухо.

Ворвавшись в город в восьмом часу дня[36] двадцать шестого августа, они уничтожали жителей до той поры, пока у них не обессилели руки и не притупились сабли, с живых людей сдирали кожу, плачущих младенцев бросали в костры, весело осклабясь, развлечения ради, ссекали с убегавших людей головы, а уцелевших и склонившихся перед неумолимым роком (преимущественно женщин, оставшихся после Куликовской битвы вдовиц и неневестных девок) погнали, как скот, на арканах в Сарай для продажи их в качестве рабынь и наложниц на рынках Востока и Средиземноморья. Не щадили и малых детей: по ордынскому закону истреблению подлежали все мальчики, доросшие до тележной чеки.

Дочиста облупили все церкви, а набитые в них до стропил книги и рукописи сожгли. Захватили княжескую казну, расхитили имущество бояр и купцов. Драгоценностей и денег согребли мало сказать и тысяча тысяч, делили меж собой на глазок, ведрами, но словно бы чувствуя, что в остатний раз уже, может, удалось дорваться до московских богатств, хватали напоследок и тяжелый товар — железо и медь, не знали, как и управиться с награбленным.