Но всему бывает конец. Тронулись и мы обратно: приятели, обогащенные добычей, я — знаниями. Снова, только в обратном порядке, прошел перед моими глазами весь пройденный до города путь. С какой гордостью смотрела я с высоты моего седла на уже знакомые мне картины горных ущелий, на узкую тропинку и на встречных, иногда уже известных мне, шмыгающих, ползающих и порхающих животных! С легким трепетом проехала я и мимо злополучного куста, около которого Джума одержал победу над змеей, но, разумеется, это место уже не грозило более опасностью.

По обычаю, оба хозяина мои то отдалялись, то вновь подходили к своему маленькому каравану, частенько при этом заговаривая со мной.

— Ну, любезный Узбоич, — говорил иногда Николай Сергеевич — а, ведь, хороша прогулка? Жаль, что вы безголосое созданье, а то, надеюсь, не отказались бы подтвердить это.

Николай Сергеевич был близок к истине, словно разгадывая меня. Константин Егорович говорил мне совсем другое:

— Что, Хруп, надоело, братец, с нами шляться-то, да на привязи сидеть? А?

Он был прав только в последнем: быть прикованных, — дело пренеприятное! Мой третий и более постоянный спутник, Джума, лепетал мне что-то по-своему, когда был наедине, а при хозяевах обыкновенно твердил одно и то же.

— О, Узбой! Якши Узбой! Умна была: голова вертел кругом смотрел смирна сидел. Умна крыса. Якши Узбой! Чох якши!

Все эти речи были мне приятны и на все я отвечала ласковыми взглядами, а, когда можно и нужно было, то и легонькими укусами в протянутые пальцы.

В городе началась разборка привезенного и меня вновь водворили на старое место.

Хорошо только то, что ново, и я балованная уже приключениями, скучала все эти дни, хотя была почти все время в обществе своих друзей. Правда, они мало на меня обращали внимания и были поглощены разборкой привезенного.

Вскоре я услышала о новой поездке и вновь заволновалась от мысли, что меня могут оставить.

Этого, однако, не случилось, и через несколько дней я среди прочего «багажа» была отправлена с Джумой на вокзал железной дороги. Мы отправлялись на реку Аму-Дарью.

На пути к вокзалу и на самом вокзале я была предметом общего удивления. Джума очень гордился мной и, отцепляя мою цепь от ящика, часто водил меня, как собачку, по платформе.

Это было не безопасно, так как раз мне пришлось стремглав броситься в какие-то тюки, спасаясь от кинувшейся за мной собаки. Джума даже выронил от неожиданности цепочку. Отогнав собаку, он развалил тюки, извлек меня и взял для безопасности на руки, что привело всю глазевшую на нас публику в неистовый восторг. Смотревшие, между прочим, два туземных мальчика, одетые в халаты, не выдержали и захлопали себя по бедрам, прикрикивая:

— Аи байяй, аи байяй![30]

Наконец, приехали оба приятеля, и я снова очутилась в вагоне железной дороги.

Вновь трескотня и стук дороги, снова мельканье окрестностей в окне и остановка у станций. Впрочем, виды были не однообразные. Желтая пустыня с горами на горизонте сменялась у некоторых станций местностью, покрытой довольно густой растительностью. Мелькали селения людей с домами, похожими на хижину моего туземца; иногда встречались какие-то развалины, когда-то, должно быть, тоже бывшие жильем людей. Теперь они были пусты, и мой зоркий глаз усматривал, когда мы проезжали близко, только желтоватых сов, сидевших, словно сторожа, в трещинах разваливавшихся стен.

А поезд все мчался и мчался, громыхая по рельсам. Хотя мы и проезжали большие селения, но приятели решили ехать до реки Аму-Дарьи, не останавливаясь на пути.

Вот и ожидаемая река Аму. Это была широкая река, но море, на котором я столько претерпела, было неизмеримо обширнее, и я не удивилась величине реки. Все же я была поражена присутствием такой большой реки после необозримых пустынных мест, которыми мы проезжали и которые были так скудны водой. Впрочем, мои мысли очень скоро были отвлечены от подобных размышлений, так как весь наш караван начал выбираться из вагона. Как всегда в этих случаях, на меня мало обращали внимания, и я должна была даже заботиться, как бы меня не зашибли или чтобы меня не сцапала какая-нибудь шальная собака. Уверяю вас, что пренеприятная эта вещь: быть на привязи да еще к какому-то ящику…

Однако все хлопоты скоро кончились, и оба приятеля водворились в какой-то комнате с кирпичным полом, составлявшей часть домика, походившего и на городскую постройку присутствием окна, и на туземную хижину своей неряшливостью, нескладностью и небольшим наружным навесом.

Жилище это, как я скоро узнала, было временным, и оба хозяина мои устроились в нем до покупки лошадей для новой поездки.

Разумеется, я была по-прежнему предметом любопытства и расспросов. Мои хозяева, рассказывая про меня, звали меня Хрупом, но Джума, у которого тоже завелось много любопытных приятелей, упорно звал меня Узбоем. Я, между прочим, заметила, что его приятели, такие же, как и он, халатники, относились ко мне недружелюбно и старались всегда сунуть мне кулак, приговаривая:

— У-у, яман![31]

Но Джума, очень привязавшийся ко мне, не иначе говорил и обращался ко мне, как: «Якши Узбой, чох[32] якши![33]»

Но, впрочем, все это вещи мало интересные, и я томилась жизнью в нашем временном жилье.

Дня через три лошади были куплены, и новый караван, напутствуемый провожавшими моих хозяев офицерами, двинулся вдоль реки, но не по самому берегу, а стороной.

На этот раз я сидела на той же лошади, где и Джума, впереди, в какой-то корзинке, прикрученной к седлу. Джума мурлыкал песню и изредка ласково посматривал на меня.

Удивительная была эта дорога. То мы ехали краем редкого леса, за которым начиналась песчаная холмистая равнина, бугры которой были скудно покрыты кустиками и чахлой травой; эти бугры, наверное, дальше становились все пустыннее и пустыннее. То мы перебирались через море низкого кустарника, очень густого и колючего, судя по тому, с какой осторожностью ходили по нему босоногие туземцы. Эти места и вообще наш путь часто пересекались длинными вырытыми канавами разной величины; через них были переброшены мосты, иной раз трепещущие под ногами лошадей и даже осликов, иной раз плотные, улежавшиеся. То слева или справа от нас шли почти беспрерывно постройки туземцев с домами, напоминавшими просто глыбы желтой глины и с бесконечной сетью высоких и низеньких стен, из которых кое-где торчали стебельки соломы.

Внутри этих стен были или сады, или поля. На полях, всюду изрытых канавками, посеяна была какая-то зеленая, выглядевшая очень свежей, трава, которую Джума звал «юрунжа», а мои хозяева клевером; росла тут и другая высокая трава, которую все звали джугурой. Встречались также и знакомые мне еще по родине дыни и арбузы. Наконец, мы часто выезжали к самому берегу реки Аму, и я видела ее берега, поросшие то густым камышом и непролазным кустарником, то высоким и густым лесом. Вода самой реки была удивительно мутная, желтая.

К великому моему огорчению, я очень мало пополняла свои знания, так как на всех стоянках к нам откуда-то набирались туземцы-халатники и очень мешали моему изучению животных и природы; оба хозяина мои, как всегда, уходили на экскурсии и возвращались только отдохнуть и поесть.

Раз Николай Сергеевич принес удивительную птицу, которую он назвал саксаульной сойкой. Эта птица, по словам его, больше спасается бегством, чем летаньем, и на бегу так скачет, что след от следа иногда бывает на расстоянии человеческого шага и больше. Николай Сергеевич был очень доволен своей добычей, так как, по его словам, эта птица вблизи Аму-Дарьи — большая редкость. Они живут в пустынных местностях, где растут сухие травы да редкий саксаульный лес-кустарник.