Я — старая, дряхлая крыса Хруп. Именовали меня и иначе, но я хочу сохранить за собой только это мое первое имя, данное мне моими первыми друзьями, которым посвящаю свои записки. Попадут ли они кому-нибудь на глаза и прочтет ли их кто, если попадут, — не загадываю, но боюсь думать обратное. Тяжело жить и умереть не понятой, не выслушанной.

При жизни я многих понимала, но меня… никто. Повторяю, что это тяжело, очень тяжело, и я никому, даже врагу, не желаю такого ужасного одиночества. Все, что здесь написано, написано правдиво: я писала все, что видела, я писала все, что думала.

Я, конечно, могла ошибаться, но если ошибаются даже люди, то крысе это и подавно простительно.

Не посетуй, читатель, если где-либо тебе станет скучно при чтении моих воспоминаний: иной раз, ведь, невольно занесешь на страницы то, что интересно только самому пишущему.

Я жду не похвалы твоей, а одного только сочувствия бедной дряхлой крысе, столько видевшей, пережившей и не имевшей никого при жизни, с кем бы поделиться мыслями. Но, если, читатель, ты возьмешь в руки мои воспоминания и заинтересуешься ими, прошу: не читай отрывками, не поленись прочесть первые главы, они многое тебе объяснят, и ты с большим доверием тогда отнесешься к моему бесхитростному повествованию.

Вот все, что я хотела тебе сказать перед тем, как ты начнешь читать мои воспоминания.

Во время моих частых странствований я не раз слыхала, что воспоминания детства у людей считаются самыми отрадными. Признаться, о себе я этого не скажу: предпочитаю вспоминать с чувством особенного удовольствия лишь время после оставления места своего детства. Начать с того, что меня совсем не окружали те родительские ласки, о которых так много говорят люди: ни мать, ни отец особенно о нас не заботились.

Хоть я и отличаюсь редкой памятью, но мне очень трудно вспомнить с точностью первые дни существования как моего, так и моих братьев и сестер; однако я все же немного могу судить о них по тем семьям, которые создавались в том же подполье во времена моей юности. Теперь же мне достоверно известно, что почти у всех семей родственных животных наблюдается одинаковая семейная жизнь. Руководствуясь этим, я смело полагаю, что моя мать с момента нашего с братьями и сестрами появления на свет ухаживала за нами очень мало и заботилась о нас ровно столько, только требуется от матери, не забывающей одной малой обязанности: кормить своих детей. С ужасом думаю, что, быть может, своим существованием я обязана счастливой судьбе, не допустившей появиться мне на свет хилой или не попасть как-либо неосторожно под тяжелые лапки моей грузной матери. Неподалеку в том же подполье одна, как теперь помню, куцая крыса погубила таким образом целых два своих выводка и только от третьего выкормила семь славных крысенят.

В свое время я тоже, очевидно, была маленьким, величиной с крупный боб, розовеньким существом, похожим на крошечного поросеночка. Вероятно, я также слабо попискивала и еле-еле копошилась на мягкой подстилке из посеревших опилок. Единственным стремлением моим было, наверное, как у всех таких младенческих существ, кое-как добраться до теплого пухлого брюшка матери, чтобы жадно пососать живительного, теплого молока, а напившись, вытянуться и беспомощно прикорнуть в тесной кучке таких же братцев и сестриц.

Покормив нас, мать, побуждаемая постоянным голодом, покидала свое гнездо и куда-то уходила. Вставая, она без стеснения наступала на нас, от чего мы все хором начинали громко пищать. Иногда наша матушка, как и другие крысы-матери, благоволила подтыкать около нас своим рыльцем опилки и стружки, точно желая прикрыть нас на время своего отсутствия. Впрочем, если говорить правду, то все же мать нас любила больше, чем отец, на которого она яростно бросалась, когда он подбирался к гнезду. Здесь я позволю себе оговориться. Если я ясно помню свою мать, то отца своего я хорошенько даже не знаю, так как известно, что крысы-матери вообще не допускают к своему гнезду других крыс, в том числе и отца, пока ее голенькие дети не начнут покрываться сереньким пушком. Где же после этого узнать вообще своего родителя, тем более, что в юности моей все крысы казались мне удивительно похожими друг на друга.

Хоть смутно, но свою жизнь я уже начинаю настоящим образом припоминать как раз со времени первого шерстистого пушка, который являлся для всех нас спасительным от нападений своих же собратьев. Я полагаю, что большие крысы не трогали нас в это время уже из смутного сознания, что, уничтожая нас, они губили бы вообще крысиную породу. Несмотря на наш мышиный вид, они умели отличать нас от мышей, которых всегда и везде усиленно истребляли. Впрочем, мать и дети, мы всегда были наготове и предпочитали избегать всяких столкновений, а детвора, по врожденному крысиной породе чувству, с первых же шагов мало-мальски самостоятельной жизни держалась всегда вблизи хороших, надежных убежищ. Такими убежищами были: трещины в досках, кучи щепок или опилок, комки войлока и т. п.

Мое детство. Нас было у матери, кажется, семеро детей, если не считать тех, которые, быть может, погибли вскоре после появления на свет в зубах нашей матери или отца. Зато оставшиеся в живых росли крепкими и здоровыми. Что же? Может быть, благодаря этой ужасной гибели хилых и пораненных еще в младенческом возрасте, остальные крысы и удерживают в себе крепость и здоровье крысиной породы.

Кормясь молоком матери, мы первое время мало заботились о других родах пищи, да и все наше времяпровождение состояло только в изучении способа передвижения. Беспомощное барахтанье сменилось скоро правильным ползанием, а за ним мы как-то сами собой выучились пользоваться порознь и одновременно своими четырьмя лапками. Все чаще и чаще становились мы на задние ноги, слегка опираясь на тоненький коротенький хвостик. Скоро мы приобрели привычку смахивать передними лапками с рыльца приставшие капельки молока. Это обтирание вообще явилось вскоре потребностью, так как рыльца наши становились как-то особенно чувствительными, и мы чувствовали необходимость вытирать их возможно чаще, чтобы обнюхивать получше воздух. Такое обнюхивание оказалось весьма полезным в последующей нашей жизни, и я теперь нисколько не удивляюсь, что природа рано приучила нас умываться передними лапками.

Задние лапки тоже крепли день ото дня, и то один, то другой мы пробовали делать маленькие прыжки. Эти прыжки были преуморительны, так как молодые прыгуны не всегда попадали туда, куда нацеливались скакнуть. Если бы крысята обладали способностью хохотать, то это время нашей жизни, наверное, сопровождалось бы неумолкаемым хохотом. Однако искусство передвижения и вообще пользования своими ножками и упругим хвостиком оказалось очень нехитрым, и через день, два все мы семеро ловко справлялись со всеми движениями, свойственными нашей породе. Мы быстро научились шмыгать вдоль стенок, вскарабкиваться с помощью цепких коготков на шероховатые щепки и доски, спрыгивать сверху вниз и вскакивать на невысокие чурки подполья. Где было нужно, мы ловко проделывали довольно значительные прыжки и ухитрялись моментально юркнуть в какую-нибудь щелку. Из всего этого я особенно отмечу укоренившуюся привычку пробираться всегда вдоль стенок и держаться больше в углах. Мы это делали бессознательно, но впоследствии я убедилась, что тут, вероятно, действовал мудрый закон природы, оберегавший нашу породу от несчастий: таким путем мы мало попадались на глаза нашим врагам, среди которых главными были люди и кошки. Если же впоследствии необходимость заставляла нас перебегать открытое пространство, то мы делали это особенно стремительно, избегая в это время всяких остановок.