Я понял, что под той порой он подразумевает бурное расставание с матерью.

Тьфу ты, дьявол! Ну, сами подумайте, что такое был этот Таливалдис, которого его подружки звали уменьшительным Талис? Облаченная в мундир сила. Он стоял передо мной: занесенная для удара рука, сознание бесчувственной мощи в глазах, поджатые губы.

Обстоятельства, повседневность, усвоенный ради куска хлеба ритуал заключают нас в футляр, мы становимся слепыми котятами. Неожиданно на нас обрушивается удар в челюсть, нас безжалостно бьют по морде, и мы прозреваем, когда нас уже сшибли с ног. Этот Талис с шиком носил немецкий мундир, гортанно произносил немецкие слова (старой хозяйке «Клигисов» стоило бы послушать, поучиться), геройски бил. Для битья не нужна национальная метаморфоза — сильный бьет слабого.

Талис, Артур Берман и вместе с ними, выше их, мой отец. Как мне измерить отца своим «я»? Неужели формула Протагора «человек — мера всех вещей» остается в силе и сейчас, спустя две тысячи лет? Была ли во мне любовь, была ли ненависть? Да, воспоминания о белых меловых клетках на асфальте, о хлюпанье, о навозе, о запахах города и материнских причитаниях — все это потухшие дни. Разве можно найти мои следы на том дворе, хоть мельчайшую черточку на тротуаре, маленького мальчика, который диковинным образом вытянулся в долговязого парня. Одно удивительно: как может быть, что я так мало думал, что где-то в этом мире должен быть мой отец? И вот он объявился в мундире офицера СД, скажем, полицейский, возможно, уездный надзиратель или что-нибудь вроде, а может, и повыше. В детстве мы играли не только в «классы», но и в «полицейского и вора». Я каждый раз отказывался быть «легавым», «вор» казался более благородным, он хоть знал свое ремесло, а «полицейский» был чем-то вроде собачонки, вынюхивающей следы.

Политическая полиция, СД (Sicherheitsdienst), охрана концентрационных лагерей, специальные команды — желторотый, опьяненный беспредельной властью щенок, вечно хмельной паразит и подтянутый, строгий офицер. Я не мог отделаться от мыслей об избитом человеке, он оставил мне слова. Опасные слова, они так и рвались в мир, от них пахло порохом и кровью.

Вспомнился «Овод» Войнич, описанная там встреча отца и сына казалась мелодрамой. Действительность всегда проще, даже банальнее. И именно примитивизм, проявившийся в этом эпизоде, лица обоих, бутылка вина на столе, именно это нагнало на меня смертельный страх. Я глупо смотрел на отца. Он достал яркую пачку сигарет, сунул сигарету в рот, а пачку бросил передо мной на стол.

— Курить выучился?

— У меня больные легкие, — сказал я. Отчетливое сознание, что я говорю не с отцом, а с офицером СД.

Паспорт упал рядом с сигаретами.

— Стало быть, не ловчишь?

— Да разве можно… — У меня чуть не вырвалось: «Господин офицер». — Как там словчишь на комиссии? Вот и волостной старшина не верил, будто для человека радость болеть чахоткой.

— Ха-ха-ха! — заржал Талис, переминаясь на длинных журавлиных ногах. — Наивный ты малый. Какие только фокусы не придумывают, чтобы отделаться от казенной шинели. У нас надо учиться — на фронте порох не приходится нюхать, пей водку и люби девок.

История в Риге научила меня, насколько опасен этот желторотый щенок, но отец казался еще опаснее. Попыхивая сигаретой, он смотрел на меня острыми, как стеклянные осколки, глазами.

— Одни кости, — дал он заключение. — Вот и мать твоя была… бледная немочь, — похоже было, что он удержался от более презрительного словца. — Мать в Риге осталась?

Я коротко рассказал о матери.

Голос офицера:

— Уж коли мы встретились, садись к столу, перекусим.

Я сел напряженно, как по команде.

Талис щелкнул каблуками и, сказав что-то насчет проверки постов, вышел. Мы остались одни.

— Что-то мы как чужие. — Теперь я знал, что это говорит мой отец. Он сел напротив, наполнил стаканы, показал на хлеб и консервную банку. — Ты ведь целый день не ел, продержали тебя с этим русским парашютистом. Здесь целую группу выбросили, хотят засесть в лесах и портить воздух. Ну, прозит! Водка — первое средство от туберкулеза.

Мы выпили. Тепло наполнило все тело, даже сердце. Вот этому суровому человеку я должен быть благодарен за то, что живу на свете. А есть ли смысл в этой благодарности? Природа действует властно — взбудораженность, пьянящее чувство близости, а о дальнейшем можно не думать. Но ведь отец женился на матери!

— Отец, я часто думал о вас.

А это была неправда.

— Не придуривайся и не выкай.

— Да непривычно как-то…

— Мать наверняка поминала меня недобрым словом?

Я покачал головой:

— Она вообще о тебе мало говорила, почти что ничего.

— Ну вот, видишь… — отец осекся и не закончил фразу. — О таких делах нечего много болтать. У каждого из нас своя природа, и против нее не попрешь. Что делать, если кровь горячая. С годами человек утихомиривается, женится, детей заводит. А тут является кто-то незнакомый, как из тьмы, и вопит: «Папа, дай хлеба!» И поди знай, бог его сделал или ты. Пей, мальчик!

— Бог, он большой шутник, — заметил я.

— Твоя мать была верующая, мужчине это не к лицу, — продолжал отец. — Поэтому она и была такая… святая. Но у твоей матери это от природы… ну и пусть! Ты на свет появился благодаря тяжелой операции, она еле выжила. После этого для нее мужчина стал чем-то вроде черта. После развода я еще хотел позаботиться о тебе, но твоя мать с руганью прогнала меня, кричала, что сын такого пса и видеть не хочет. Неужели я на самом деле пес?

Я сказал:

— В первый раз слышу. И встречаемся в первый раз.

— Не в последний, — отрезал отец.

Признаюсь, меня что-то влекло к этому сильному, безжалостному человеку. А если я открою свою душу? Как он поведет себя, как отец или как полицейский? Я смотрел на подтянутого офицера, от которого исходили сила и уверенность. Ему было уже далеко за сорок, но старости там не было и в помине. Мундир сидел на нем великолепно, лицо по-солдатски суровое, он как будто сошел с картины, изображающей воплощение немецкого солдатского духа. Я невольно воскликнул:

— Почему ты пошел к немцам?

— К немцам? — переспросил он и наморщил лоб. — Сейчас война, а я солдат. Ты, разумеется, не знаешь… Короче, я был калпаковцем[8] думаю, ты понимаешь, что это значит. После войны несколько лет учился, потом был в военном училище. С армией мне пришлось расстаться, потому что я расстался с женой. Первая моя жена была дама, как бы сказали коммунисты, буржуйская дочка, а твоя мать — простая, необразованная девчонка. Мы, Осисы, крепкие мужчины, для нас такие хрупкие, но упрямые девчонки нередко становятся роковыми. Я не жалею о том, что сделал, я с самого детства умею сам стоять на своих ногах. Нас было три брата, отец дал нам только жизнь, мать выучила читать. Старший брат своими силами получил образование; после ухода из армии и я продолжал учение, помнишь, как мы тогда перебивались; третий брат остался в армии. Я сказал, было три брата, и вот остался только я один… Теперь ты понимаешь, почему я пошел к немцам?

— Но ведь СД — это политическая полиция, — пробормотал я.

Отец облокотился на стол и близко пригнулся ко мне. Неужели он сейчас скажет: «Ты материн сын, не мой!»? Мне казалось далеким и непонятным это бесчувственное выражение.

— Ты… А ты знаешь этого большевика, которого мы схватили?

— Нет, — ответил я и почувствовал сухость в горле. Во мне все же была его кровь, я выдержал этот взгляд. — Отец, если ты хочешь сражаться, почему ты не в легионе?

— За такой вопрос мне надо бы дать тебе оплеуху, — ответил он резко, но без гнева.

— Это вы часто делаете. Только потому, что фрицы разрешают?

— Я тебя излуплю как отец сына.

— А не слишком ли многих вам приходится бить по лицу?