— Что же, по-вашему, этот мошенник Пелегрини, или как его, был прав? — Кажется, Штейнберг обиделся за то, что шарлатана уравняли с профессором Сеголеном.

— Возможно, он случайно открыл что-то полезное. Вот Месмер со своим магнетизмом был то ли жулик, то ли безумец, но гипноз в лечебных целях он же первым начал использовать. Наверное, эта комната без окон и впрямь позволяет больным чувствовать себя защищенными.

— Да, возможно. С круглой комнатой разобрались. Но какое отношение все это имеет к нынешним мошенничествам и их вероятной причастности к смерти Ульриха Бекке?

Я помедлила с ответом. Определенно, какая-то связь была, но я еще не поняла, какая. А «интуиция» для разумного человека — не довод.

— Доктор!

Прежде чем я успела как-то сформулировать свою мысль, моего собеседника окликнули. Я не сразу узнала человека, который нарисовался рядом с нашим столиком. Только когда он заговорил.

— Хорошо, что я вас нашел.

— В чем дело, Патрик?

— Профессор послал за вами. — На лице сторожа ни тени недовольства, что его, солидного человека, заставили бегать, как мальчишку. Скорее, он встревожен. — Да и вам, сестра, — он повернулся к Либби, — лучше бы придти. В лечебнице… неприятности.

— Какие? — медленно произнес Штейнберг.

Патрик огляделся. У дядюшки Якоба публика собиралась нелюбопытная, и в нашу сторону никто не косился, однако сторож проявил некоторую осторожность.

— Как с тем типом… ну, Бекке…

Предосторожность касалась в первую очередь меня. Патрик ведь не знал, что мне известно о смерти Бекке, я для него была всего лишь посторонней девицей.

Итак, в клинике очередная смерть.

Обычно из-за этого переполох не устраивают. Больные умирают часто. На то и больница. Но если… доктор ведь считал обстоятельства смерти Бекке подозрительными…

— Кто?

— Мартина Ламорис.

Штейнберг встал, бросил деньги на стол.

— Патрик, ступай, мы сейчас будем.

— Я с вами, — сказала я, когда мы покинули кофейню.

— Ни в коем случае.

— Но почему? Сдается, не только вам ситуация внушает подозрение… и опасение.

— Вот именно. Я не стану лгать профессору, а если он узнает, что вы работаете в газете, то решит, будто вы хотите нанести вред репутации клиники.

— Или помочь. Согласитесь, если б я желала состряпать сенсационную статью, я бы это уже сделала.

— Может быть. Но не надо сейчас ходить с нами в лечебницу. Возможно, несчастная женщина еще жива и просто впала в кому… поспешим, Либби!

Он подхватил мою приятельницу под руку и повлек ее по улице. Та оглянулась, не произнеся ни слова, однако взгляд ее был весьма красноречив.

Эх, доктор, доктор… он что, всерьез думает, что Либби мне ничего не расскажет?

Или он на это и рассчитывает? Вроде как лично он соблюл профессиональную этику, и если сведения просочатся, то он как бы и ни при чем?

В любом случае, уже на другой день Либби не поленилась забраться ко мне в мансарду и выложить то, что узнала. И — да, то вино, что она отказалась пить в третий день карнавала, все-таки промочило ей горло.

Увы, надежды доктора не оправдались. Больная умерла. Случилось это так же, как и в прошлый раз, ближе к вечеру, когда часы посещений закончились, но теперь об этом узнало гораздо больше народу, поскольку обстоятельства были несколько иными.

Пациентка, Мартина Ламорис, 28 лет, муж занимал какой-то важный пост в правлении пароходной компании «Тримейн — Эрденон». Богатые барыни, особливо бездетные, часто страдают нервными расстройствами (с чего бы это?). Однако в лечебницу госпожа Ламорис угодила не по причине расстроенных нервов. Потому что дамы порою берутся лечить свою тонкую душевную организацию — кто опиумом, кто эфиром, кто лауданумом, благо все эти лекарства можно свободно купить в любой аптеке. И действительно, эти снадобья унимают боли не только душевные. О последствиях известно немногим. Но я при сборе материалов по военным госпиталям, хочешь — не хочешь, узнала. Во время гражданской войны и после опиум и его производные широко применялись как обезболивающие при операциях для тяжелораненых. Раны-то после операций излечивались. Но мне рассказывали жуткие истории, как люди не могли жить без очередной дозы лекарства и шли на то, чтоб убить и ограбить, продать что угодно и кого угодно. Изнеженные дамы в этом отношении ничем не отличаются от раненых солдат. Мадам Ламорис впала в жестокую зависимость от своих лекарств и, поскольку, как большинство замужних женщин даже в самых богатых семьях, собственных средств не имела, начала предпринимать усилия, чтобы добыть денег. Официально — закладывала семейные драгоценности. О прочем высказывать догадок не буду. Профессор Сеголен утверждал, что лечит подобные недуги с помощью гипноза, и муж мадам поместил ее в лечебницу. Это произошло несколько месяцев назад, и как слышала Либби от других сестер, состояние госпожи Ламорис поначалу было довольно тяжелым, ее даже приходилось держать взаперти и под постоянным присмотром. Но постепенно, благодаря сеансам ли профессора Сеголена, или отсутствию доступа к дурману, состояние улучшилось, истерические припадки прекратились, больная начала нормально есть и набирать вес. Словом, Мартина Ламорис определенно шла на поправку.

— Ее выпускали погулять в саду, благо погода хорошая, — рассказывала Либби. — И вот вчера она вылетела из сада, как сумасшедшая… тьфу ты, она же и есть… и вопила какие-то страсти… будто бы за ней гонятся призраки и хотят выпить у нее душу. Ее ловили, но знаешь, эти психованные такие ловкие бывают, из рук выворачиваются. И когда ее догнали, она упала замертво.

— Где?

— На втором этаже, у главной лестницы. Мы же там проходили, ты должна помнить.

— А зачем вас-то вызвали? Ведь и твое, и доктора Штейнберга дежурства уже закончились?

— Это да, но проф рвал и метал. Он решил, что мадам каким-то образом добралась до лекарств с дурью, они у нас есть, конечно, только под замком, — ну и разговелась после поста, вот все безобразие и случилось.

— Логично. Это самое разумное объяснение.

— Вот он и вызвал всех — трясти, чей недосмотр. Опять же, она кричала, психи переполошились, все сестры и санитары должны были при деле быть. Только знаешь? Из аптеки ничего не пропало. И хоть вскрытия не делали — без разрешения мужа нельзя, — не похоже, чтоб она отравилась.

— Отчего ж она умерла?

— Паралич сердца.

— А причина?

— Ролли говорит…

— Какой еще Ролли?

— Ну, доктор Штейнберг, его Роальд зовут… Короче, он говорит, что организм больной был заметно истощен: сначала злоупотреблением наркотическими веществами, а потом их отсутствием. В таком состоянии сильное потрясение может вызвать сердечный приступ. Только неизвестно, поведется ли на это господин Ламорис. Слушай, что за кислятину ты пьешь? Уж лучше бы пиво…

Причина смерти та же, что и Бекке, думала я, пока Либби приканчивала остатки вина. Муж-пароходчик, может, в глубине души и рад избавиться от жены — психопатки и наркоманки, но вполне способен возбудить судебное дело против профессора. Тут пришить можно что угодно: от недобросовестного лечения до убийства. Тем более что усопшая была молодой женщиной, на смерть от естественных причин списать будет затруднительно.

— В общем, все сейчас издергались, если что, клинику и прикрыть могут, а никому неохота, место-то приличное… вот я и сказала Ролли, что у тебя вроде как есть кто-то в полиции.

— С чего ты взяла?

— Ну, уж совсем за дуру меня не держи, а? Больно много ты иногда знаешь.

— Эх, Либби, кто тебя за язык тянул…

— И вот, он надеется, что ты нам поможешь.

— Угу. — И почему мне приходится быть такой доброй-бескорыстной? — А вы взамен предоставите мне необходимые сведения. Ты, к примеру, принесла, что я просила?

— Думаешь, забыла? А вот и нет.

Она выложила на стол пару листов бумаги, исписанных крупным ученическим почерком. В школе Либби всегда хвалили за то, что она так разборчиво пишет, а меня — наоборот.