На него то накатывали стыд и неловкость, то – неизвестно почему – тошнотворный ужас. Эта публичная акция – что она такое по сути своей? Честность или глупость? А может быть, святотатство? Кто дал им право вытаскивать на свет Божий то, что оплакано и похоронено? Лучше бы поехали на загородное кладбище и возложили букет цветов к обелиску, пристойно и тихо, а не устраивали балаган...

Он поднял взгляд – и оцепенел. Опираясь спиной на цоколь памятника и словно распластавшись по серому камню, на него смотрела Селина. Губы приоткрылись, точно от испуга. Огромные зрачки поглотили радужку. Это были глаза расстрелянной им Ребекки – яркие и презрительные, подернутые неземной тоской. Исчезла многолюдная площадь, оставшись где-то далеко позади, в ином времени и пространстве. Окоченела и скрылась под снегом земля. Эдвард застонал – оружие ошпарило ему пальцы. Большой – на рукоятке, указательный входит плавно, как в масло... секунда – и голову разнесет на куски боль, потому что убийство – то же самоубийство, только хуже. После него остаешься жить, но такая жизнь – чудовищнее смерти.

Один гипнотический миг – и Эдвард осознал, что тело подчиняется ему. Он – это только он, а не Фердинанд, и не кто-то другой, и сейчас он может сделать то, что не смог тогда.

Он швырнул винтовку на землю.

Мгновенное – иррациональное – облегчение, иллюзия, что сумел что-то исправить, кого-то спасти. Оглушительно хлопнул фейерверк в жестяной кастрюле. Биби упала, и тут же следом за ней – Мари. Селина осталась стоять, растерянная, над ее головой медленно окутывалась дымом черная конская морда. По асфальту, жирно поблескивая, растекалась бутафорская кровь. «Мертвая» Биби отдернула ногу, чтобы не запачкать брючину, – краска не отстирывается.

Точно сквозь шум водопада, до Эдварда доносился звук сирены: сначала как будто с другой планеты, потом – близко. Бежали, натыкаясь друг на друга, какие-то люди. Полицейский с бородкой клинышком взял под локоть Мари и помог ей подняться. В толпе туристов мелькнула огненная шевелюра Петера и скрылась, точно утонула. Должно быть, гигант нагнулся или присел на корточки – с его ростом трудно стать незаметным. В следующую минуту Эдварда оглушила пощечина – такая, что зазвенело в ушах, и кто-то совсем рядом произнес:

– Ну что, доигрался, неоранжерейный цветок?

Он узнал голос Гидо Хайница.

Плеснуло в лицо горячее марево. Эдвард покачнулся, схватившись за щеку, наступил неосторожно в скользкую лужу и чуть не упал. Сзади подскочили полицейские и заломили ему руки за спину.

– А бить-то – противозаконно.

Он сидел в кабинете социального работника «молодежки», опираясь обоими локтями на стол – вернее, не сидел, а полулежал, уткнувшись взглядом в темную лаковую поверхность. Щека горела.

– Ага, – согласился Хайниц, – можешь на меня заявить. Рукоприкладство, мол.

– Не стану я ни на кого заявлять, – буркнул Эдвард. – Сам виноват.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Гидо Хайниц откинулся в кресле, лениво придвинул к себе кофейник и двумя пальцами постучал по его белому пластмассовому боку.

– Налить глоточек? – не дожидаясь ответа, плеснул немного ароматной жидкости в чашку. – Вот юнцы, ничего у вас нет святого... Знали бы, на что замахнулись, – так ведь не знаете. Боль прошлого для вас – пустой звук. Издеваться над памятью невинно убитых – это же надо такое удумать! И не стыдно тебе, Кристофердин?

– Стыдно, – сказал Эдвард. – Очень стыдно. Только мы ничего плохого не хотели – не издевались, нет. Наоборот, пытались показать, как это было. Чтобы... – он никак не мог поднести к губам чашку с кофе. Руки дрожали, и челюсти сводила судорога. Он, как в детстве, вдруг испугался расплакаться перед посторонним человеком и стиснул зубы. Но что-то внутри него плакало, словно очень маленький и очень несчастный ребенок, горестно и беззвучно.

– Чтобы что? Ты правда думаешь, что это кому-то нужно, да? Для всех ты обыкновенный хулиган, и как хулигана тебя будут судить, известно тебе это или нет? В то время как твои дружки-сообщники отделаются символическими штрафами, да и то лишь те, кто работает. В худшем случае их вызовут в полицию для беседы, и не я, а подростковый отдел.

– Господин Хайниц, я должен вам кое-что рассказать.

– Ну, тогда смелее.

Эдвард поднял глаза, удивленный, как мягко это прозвучало, и увидел перед собой другого Гидо Хайница, усталого и мудрого, все понимающего. Словно маска упала, а под ней – прекрасное и доброе человеческое лицо.

– Скажите, а вам больно было, когда вы меня ударили? – спросил робко.

– Еще как, – серьезно кивнул Хайниц. – Боль, она как мячик – отскакивает, и к тебе же возвращается.

Эдвард решился. Он рассказал все: о зеркале, как двери в прошлое, о Фердинанде, который в самые жуткие минуты натягивался на него, как вторая кожа, и лишал воли, и о самом страшном, самом болезненном своем кошмаре – о дне, когда погибли Анечка и Ребекка. Словно в душе открылся какой-то шлюз: так легко и безболезненно выплескивались слова, и так спокойно, уютно становилось.

Хайниц долго молчал. Снял с платформы кофейник и налил обоим по чашке кофе, жестом, каким разливают дорогое вино. Так, как будто собирался предложить Эдварду выпить на брудершафт.

Конечно, он этого не сделал, а просто покачал головой и сказал:

– Ну вот, нечто подобное я и предполагал. Есть в твоем лице что-то такое... что не сразу видно и не всем, а только тем, кто сам причастен...

– Причастен к чему?

– К тому самому... – и тут он сделал совершенно невообразимую вещь: открыл ящик стола и достал пачку длинных и тонких... Эдвард вспомнил, как они называются, – сигареты. Фердинанд курил такие. Пачка выглядела старой. Щелкнула зажигалка, выпустив на волю бледный лепесток пламени. Эдвард вдохнул табачный дым и закашлялся.

– Иногда во сне я вижу себя зубодером, – произнес Хайниц, уставившись в угол и яростно кусая кончик сигареты.

– Зубным врачом?

– Нет. Зубодером, в лагере. Выдираю у заключенных зубы с золотыми коронками, а тех потом отправляют на смерть. Такая вот ерунда. Поэтому я тебя очень хорошо понимаю... – затянулся, выпустил сизое колечко дыма, – и вот что скажу. Было все на самом деле или не было – а только не надо туда смотреть. Это не зеркало, а чудовищное зазеркалье, в которое нормальному человеку заглядывать не следует, если он хочет сохранить рассудок. Пусть сны остаются снами, а что прошло, то прошло. Теперь иди, – махнул он рукой, и потрясенный Эдвард поднялся со стула. – А суда не бойся, ну дадут одну, максимум две недели. Переживешь.

Хайниц ошибся. За организованное злостное хулиганство Эдварда приговорили не к двум и даже не к трем неделям, а к целому месяцу общественно-полезных работ. Вероятно, потому, что бесплатные рабочие руки были муниципалитету нужны, как никогда раньше. В ту осень улицы буквально завалило палыми листьями, словно деревья не по одному, а по два-три раза сменили свои золотые одежки. В иных переулках и скверах, куда не втиснуться толстолобой поливалке, люди проваливались по колено, а до шести часов утра на главной магистрали вязли колесами велосипеды. Прохожие чертыхались, машины плелись по скользким дорогам, как улитки, а Эдвард, сгребая листву в прохладные пегие кучи, ощущал себя самым важным человеком в городе.

Две тетки с объемно заверченными волосами и густо вымазанными красными мазилками ртами сидели – работали. Они работали столоначальницами. Одна из них звалась Милок, или Милочка, и была наряжена «под леопарда», другая, Любаша, пребывала вся  в рюшах и кружевах. Обе носили на себе внушительную массу тела величественно, как царицы, в арсенале имели резкие крикливые голоса и бешеные взгляды.

Тетки занимались производством канцелярской бумаги – из разлинованной бумаги штамповали заполненные в соответствии с формулярами листы для запечатывания в папку и в шкаф в каком-нибудь из кабинетов своего царства. Над их столом помещалось окошечко для втискивания голов просителей – жадного до их изделий дурачья. Тетки уже столетия пытались научить безграмотный народ собственноручно заполнять разлинованные бланки, чтобы самим только подмахивать подпись – даже и эта нагрузка обременяла теток – но народ не желал учиться, и столоначальницы зверели от тупости народной.