И прежде чем масаи успел раскрыть рот, Хильда исчезла.

— Кто это? — наконец спросил он.

— Хильда Дориан. — Тут я понял, что имя и фамилия ничего ему не говорят. — Она руководит департаментом безопасности «Брэкстона».

— Та самая женщина, которую вы хотели привести с собой на обед?

— Да.

— Любопытная получилась бы трапеза. — На его губах заиграла ироничная улыбка.

— Извините, иногда она слишком уж опекает меня. Надеюсь, она вас не оскорбила.

— Нет. — Он покачал головой. — Наоборот, мне бы хотелось, чтобы был человек, питающий ко мне такие вот чувства.

— А я бы этого не хотел. — Я скорчил гримасу.

— Вы так говорите только потому, что сердитесь на нее. Если б вы оказались в одиночестве, по-настоящему в одиночестве, вы бы ее боготворили.

— А вы по-настоящему одиноки? Он кивнул.

— У вас нет жены?

— Нет.

— Детей?

Он покачал головой:

— Мне не разрешено их иметь.

— Друзья?

— Ни одного.

Я уже и не знал, что сказать.

— Знаете, бывает и хуже. Многие люди сознательно выбирают уединенную жизнь.

— Я не выбирал такую жизнь, мистер Роджас, — с жаром заверил он меня. — Я бы с удовольствием наслаждался семейным счастьем, хотел, чтобы рядом был человек, который волновался бы обо мне точно так же, как ваш шеф безопасности волнуется о вас.

— Что препятствует вам обзавестись семьей?

— Мне предназначено судьбой жить и умереть в одиночестве. — Он посмотрел на меня. — Между прочим, наши жизни очень похожи, мистер Роджас: хладнокровие, минимум эмоций, уединение.

— Я не нахожу их похожими, — возразил я.

— Разница лишь в том, что вы добровольно избрали такой образ жизни.

— Вас послушать, так я отшельник, — запротестовал я. — А я постоянно общаюсь с людьми.

— Я тоже.

— И у меня есть работа, — добавил я.

— А у меня — миссия.

Не нравился мне этот разговор, поэтому я быстренько сменил тему:

— Обретение бивней — лишь первый этап вашей миссии, не так ли? Он кивнул.

— Но вы не искали их все пятьдесят три года, не так ли?

— Вы совершенно правы, мистер Роджас. На их поиски я затратил только семь лет.

— А что произошло семь лет тому назад?

Он долго смотрел на меня, потом пожал плечами.

— У меня не осталось уже никаких сомнений в том, что я — последний масаи.

— И последний масаи должен сделать то, что хотел сделать Лийо Нельон, когда разыскивал бивни?

— Сделать это мог любой масаи. — В голосе его слышались злые нотки. — А последний масаи просто обязан.

— Но вы не скажете мне, что именно.

— Вы подумаете, что я сумасшедший.

— Это деяние как-то связано с потерей масаи могущества, не так ли?

— Могущество — понятие очень растяжимое, — ответил Мандака. — Вы знаете, сколько нас было, когда масаи боялись все племена Восточной Африки?

— Нет.

— Двадцать пять тысяч, мистер Роджас, в сравнении с двумя миллионами кикуйю.

— Двадцать пять тысяч? — недоверчиво переспросил я. — И вам удавалось держать под контролем треть страны?

— Никаких стран в Восточной Африке не было, пока их не создали. Были земли, на которых традиционно жили масаи, и мы не предпринимали попыток захвата земель, принадлежащих другим племенам. — Губы его искривила вымученная улыбка. — Но в тысяча восемьсот восьмидесятом году Нашей эры наш величайший колдун, мундумугу Мбатьян предсказал близкий приход трех несчастий с севера, которые поставят масаи на край гибели. В восемьдесят первом году на нас обрушилась эпидемия ветряной оспы, после которой погибло девяносто процентов масаи, в восемьдесят втором наши стада поразила чума, после которой осталось лишь несколько коров да бычков.

— А третье несчастье? — спросил я.

— В восемьдесят третьем в Масаиленд из Момбасы пришел двадцатилетний шотландец Джозеф Томсон.

— Томсон стал вашим третьим несчастьем? — хмурясь, спросил я.

— Не столько сам Томсон, сколько белый человек, который отнял наши земли и попытался растоптать нашу культуру. — Мандака вздохнул. — Все, что предсказал Мбатьян, сбылось, но мы выдержали и остались величайшими воинами Восточной Африки. Ни один юноша не становился elmoran, взрослым, не убив льва своим копьем. — Он нахмурился. — Но англичане отняли наши копья и запретили нам даже носить щиты. Мы не имели права убить льва, напавшего на наши стада. Из воинов они превратили нас в беззащитных пастухов. — Тут он внезапно хохотнул. — Мы никогда не ладили с англичанами. Вы знаете, масаи — единственное племя, не участвовавшее в первой мировой войне. Англичане потребовали, чтобы все африканцы, годные к строевой службе, явились на призывные пункты, а мы им сказали! «Нет, нет, мы не воины, у нас нет оружия, которым мы могли бы сражаться. Мы теперь пастухи и останемся с нашими коровами и козами».

— Извините за любопытство, но какое отношение имеет все это к бивням?

— Самое непосредственное. — Голос его переполняла горечь. — И вот что меня особенно злит: бивни не одно столетие находились в Кении, но мы не отняли их у кикуйю. Насколько мне известно, даже не пытались отнять. — Он задумался. — Именно тогда, до того, как бивни перешли в частные руки, нам следовало завладеть ими.

— Я удивлен, что государство с ними рассталось, — заметил я — После накала страстей, сопровождавших борьбу Кимати и Тику, они должны были превратиться в национальную святыню.

— Они и превратились.

— Тогда почему государство отдало их?

— Какой-нибудь чиновник из кикуйю или луо получил хорошую взятку, — пренебрежительно бросил Мандака.

— Разве подробности вам не известны? — удивился я.

— Нет. Я знаю лишь, что в первом тысячелетии Галактической эры бивни попали в частные руки. Их история всегда волновала меня куда меньше, чем их нынешнее местонахождение.

— Значит, вам все равно, как это произошло? — разочарованно спросил я.

— Зато вам, я вижу, небезынтересно. Сколько нужно времени, чтобы узнать об этом?

— Я уверен, что передача бивней проходила официально, с подписанием соответствующих документов. Если так, то моему компьютеру в «Брэкстоне» потребуется три или четыре минуты, чтобы найти интересующую нас информацию. Если хотите, я могу спросить его об этом прямо сейчас.

Он согласно кивнул, и через несколько минут компьютер начал знакомить нас с тем, что ему удалось выяснить.

Мои годы тяжелым грузом лежали на теле, когда я взбирался по склону Рифтовой долины, по-прежнему держа курс на юг. Однажды, пока я спал, муравьи забрались мне в хобот, и боль едва не свела меня с ума, прежде чем я сумел добраться до воды и утопить их. Я видел других слонов, которые умирали от физических мучений, или от голода, или от клыков хищников, которые нападали на тех, кто слишком ослабел и не мог защищаться, но я знал, что мне такая смерть не грозит.

Время давило на меня, жгло мои внутренности, как солнце жгло спину, заставляло убыстрить шаг. Львица, поедающая водяного козла, зарычала на меня, не желая уступать дорогу. Я поднял хобот, воинственно протрубил, и она попятилась, даже не решаясь оскалить зубы. Крокодил напал на мою ногу, когда я переходил узкую, мелкую протоку. Я поднял его хоботом и переломил пополам. Стадо импал попалось мне на пути. Я бросился на них, утверждая свое право идти там, где мне того хочется, и они унеслись в ужасе.

Характер мой портился на глазах, болела душа, но я гнал и гнал вперед свое древнее тело. Яне желал страдать молча, я оглашал африканские просторы пронзительными, истошными воплями, предупреждая людей и животных уйти с моей тропы, по которой я шел навстречу судьбе.

Музей африканских древностей гордился своей прекрасной экспозицией, пусть и не соответствующей названию. Во-первых, она охватывала короткий трехсотлетний период, с 1780 до 2080 года Нашей эры. Во-вторых, экспонаты представляли не всю Африку, даже не Восточную Африку, а одну лишь Кению. И прежде чем перебраться в прекрасное здание из стекла и мрамора на колонизированной Новой Кении, музей располагался в Найроби.