Только позже ночью «несколько человек присоединяется ко мне и, мало-помалу, я собираю моих лучших солдат. Приняв ряд предосторожностей, я возвращаюсь с ними в наши траншеи, остававшиеся все время пустыми — но у меня всего 67 солдат из 220 бывших на лицо днем… Смена происходит на рассвете… Во второй линии ко мне присоединяется человек шестьдесят… При переходе у Диксмюд моя рота вновь пополняется. У общего резерва я нахожу уже почти всех своих людей; эта хаотическая ночь стоила мне 20-ти человек. К моему большому удивлению деморализация, происшедшая ночью, прошла. Небольшая часть людей еще находилась в подавленном состоянии духа, но большинство… уже забыло пережитые тревоги. Опасность далеко, и они смеются»[101].

На следующий день рота Пинге возвращается в боевую линию и попадает под бомбардировки. «Мой лейтенант насчитал в один час 253 чемодана или шрапнели и ни одного раненого… (Большие потери понесли соседи-бельгийцы). На пороге смерти эгоизм человека столь силен, что думаешь о несчастье соседа только для того, чтобы порадоваться, что сам избежал его. Дух моих людей падает с каждым часом… Соседняя рота несет от неприятельского огня большие потери. В моей же, по какому-то чуду, ни один человек не оцарапан. Но дух упал; без огневого барража^{26}мы сыграли бы печальную роль в случае немецкой атаки. Однако довольно искры, чтобы опять вспыхнуло мужество; этих малоподвижных бретонцев можно поднять одним удачным словом. Но как трудно угадать его и, главное, претворить в дело»[102].

Уклонившиеся — это люди более слабые, но пока держатся храбрые, войсковая часть еще живет. Этих храбрецов может быть немного, но благодаря им целое еще существует, а противник имеет дело с этим целым. Ему ведь не видно того, что происходит у другого. Бой с ним продолжается.

Но может наступить минута, когда все целое, то есть вся войсковая часть, отказывается от боя, когда она залегает и не в состоянии подняться или когда она отступает или даже панически бежит, когда даже те храбрые, которые долго противились инстинкту самосохранения, не выдержали внутренней борьбы и побеждены этим инстинктом, — тогда конец боя налицо.

Здесь мы уже входим в область коллективной психологии; зависимость от нее явлений боя мы будем разбирать несколько далее. Сейчас же мы постараемся ответить на один вопрос, неправильный ответ на который, по нашему мнению, являлся до сей поры главной причиной крайней малочисленности исследований психологического характера среди трудов профессионалов военного дела. Я говорю о чрезвычайно распространенном мнении, что правда о войне может понизить боеспособность армии. Так ли это?

Прислушаемся к голосу тех, кто фактически дрался на фронте; среди же таковых изберем французских бойцов, то есть тех, которые исполнили свой долг перед Родиной до конца и при этом дали ей победу.

«Все мы — творцы неправды», пишет один из таких бойцов, попавший после 19-месячного пребывания в боевых линиях в тыловые армейские части[103]. «Мы рассказываем то, что мы видели, или плохо, или неверно. Это неизбежное следствие нашего самодовольства и неспособности вместить правду. То, что мы не записали сразу, отмирает в нашей памяти. Замеченное нами деформируется по мере того, как вовлекается в поток нашей речи. Если мы будем молчать, то придут другие, которые будут искажать факты в еще большей степени, чем мы. Беспрепятственно станут они орудовать искаженными ими фактами и тогда эти факты обратятся в их руках в опасное орудие. Они изобразят войну в радующих глаз красках[104]. Мы, которые видели войну такой, какой она есть на деле, уродливой и серой, не сохраняем ли убеждение, что наполеоновские сражения представляли собою величественные картины? Мы верим в это только потому, что те, кто фактически дрался тогда, позволили тем, кто не видел вблизи саму борьбу, рассказывать сказки. Этим участникам было выгодно принять облик героев разукрашенного прошлого. Они обретали ореол путешественника, побывавшего в неизведанных Чудесных странах. Будем осторожны. Вокруг нас уже вырастает целая фаланга лжеучителей, и если, к несчастью, один из таковых обладает талантом, он возбудит у наших потомков желание видеть вновь эпоху, подобную только что нами пережитой. Он ускорит ее возвращение[105]. Будем честными в наших воспоминаниях о прошедшем. Отдадим себе отчет в чувствах, которые вызывают наши рассказы. Будем помнить о той уродливой и грустной действительности, среди которой протекала наша борьба. Будем помнить о страданиях, которые мы испытывали, и о страхе, который нас потрясал… Даже в предвидении возможности и в будущем призыва со стороны Родины нового поколения солдат к защите оружием ее независимости и чести, нужно ли дразнить воображение этих солдат обманчивыми обликами славы и геройства? Если они будут знать, как ужасна и отвратительна война, если они будут знать, что она принесет им смерть или надломит их душу, и если они все-таки пойдут на фронт, не делая себе иллюзий и не утешая себя ложными ожиданиями, — разве заслуга этих людей станет от этого меньше?»

Только что приведенные слова могут привести к заключению, что «правда» о войне действительно может ослабить дух армии. В самом деле, не часто ли доктор скрывает от больного неминуемость скорого смертельного исхода его болезни для того, чтобы облегчить ему последние дни его жизни? Для меня несомненно, что веками выработавшаяся в военной среде традиция приукрашать войну, представляя ее рядовому бойцу не такой, какая она есть, имеет за собой практические основания. Но я позволю себе утверждать также, что для успеха в войнах современных передовых народов между собою такое примитивное средство, как искажение и скрывание «правды» о войне, является не только средством недействительным, но иногда даже и опасным. В самом деле, в «доброе» старое время профессиональных армий, когда сражения представляли только очень редкие эпизоды кампаний, причем продолжительность их измерялась всего лишь несколькими часами, солдат можно было держать как бы с повязкою на глазах. Но сейчас, когда война ведется всем народом, когда она может затянуться на годы, когда сражение столь раздвинулось во времени и пространстве, что заполнило собою всю операцию, — можно ли скрыть ту правду, которую неминуемо увидит воочию каждый боец с первых же выстрелов? Не опасно ли, что падение духа от разрушенных иллюзий увеличит ту моральную депрессию, которую испытывает рядовая масса людей при вступлении в зону опасности? Не опасно ли, что среди бойцов появится в таких условиях тенденция к другой крайности: видеть все в черном? Что это так, свидетельствуется фактом громового успеха, который получил во Франции напечатанный в конце войны роман Барбюса «Огонь»[106].

Что представляет собою «правда», рассказанная Барбюсом, читатель может увидеть из анализа этой книги, сделанного Жаном Нортоном Крю[107]. «Что это — наивность? незнание? или наглость? — спрашивает себя этот исследователь. Действительно, книга Барбюсса представляет собою наслоение ужасов и мерзостей — при этом по большей части выдуманных. В основе ее лежит тенденциозная пропаганда против войны, питающаяся из тех же источников, как и та пропаганда, которая велась в том же 1917 году Лениным и его сателлитами со скрытой целью превращения внешней войны во внутреннюю. Несомненно, что книга Барбюса является одним из проявлений народной усталости от затянувшейся тяжелой войны. Опасность ее заключалась не только в том, что она находила отзвук в патологической социальной психике того периода войны, но также и в том, что она создавала соблазн для рядовых бойцов, познавших несоответствие между тем представлением о войне, которое внушалось им сверху (bourrage des cranes), и тем, что происходит в действительности, увидеть в ней скрывавшуюся от них правду.