Знакомлюсь с соседом по нарам. Узнаю, что воров в спецзоне немало — сотни полторы. Он тоже «в законе».

— Неужто работаете, как «мужики?» — спрашиваю с нескрываемым удивлением.

— У Махно попробуй уклониться — жрать не даст.

— Так ведь «закон»…

— Обсуждали мы тут на «сходняке», — поняв меня с полуслова, отвечает парень. — Сам прикинь. Деньги с «мужиков» не возьмешь — за работу не платят. Да и ларька в зоне нет. Что же, по-твоему, с голоду помирать. Вот и решили…

Я ничего ему не сказал, подумав, что обстоятельства и вправду бывают сильнее нас. Почему же тогда другие «неписаные законы», несправедливые по своей сути, а то и просто кровавые, несущие людям смерть, мы, воры, неукоснительно соблюдаем при любых обстоятельствах. Этот вопрос давно меня волновал. И ни разу, задавая его другим ворам, самым авторитетным, не получал я вразумительного ответа. «Не нами заведено, не нам и отменять». Вот и весь сказ. В спецлагере тоже пришлось мне с этим столкнуться, когда людей резали так, между прочим, будто собак на мыло. Но — «по закону». Как тут возразишь. Проголосуешь против? Воздержишься? Твое право. Но каким же ты будешь вором в глазах «братвы»? Раз тебе все простят, другой, а после сделают вывод и на сходке, но в твое отсутствие, примут решение. Вот вам и воровская наша демократия. Как говорится «Знай край, да не падай». С жестокостью наших обычаев я столкнулся и здесь, в спецлагере. Но об этом — когда-нибудь после.

А пока что впервые в воровской жизни пришлось отрабатывать свой хлеб, взяв в руки кувалду. После завтрака, в восемь утра — развод и вывод на объект. От лагеря до карьера рукой подать, всего метров двести. Хотя крутизна немалая. Проход огорожен колючей проволокой в несколько рядов, снаружи охраняют его солдаты с автоматами. Место голое, и убежать здесь просто невозможно.

Скалу заключенные «гложут» вручную. Лом, клин, кувалда, кайло — вот и вся техника. Добытые таким образом глыбы сбрасывают с горы, они катятся вниз, попадая на большую площадку. Там их разбивают на куски, складывают в штабеля. А еще ниже этот бутовый камень обжигают и делают из него известь. Наша работа, естественно, самая тяжелая и самая пыльная. Нормы высокие, и мы чаще всего их не выполняем. Хотя иной раз воры вкалывают не хуже «мужиков». Не оттого, что хочется — знают, что надзиратели, хотя их рядом и нет, с территории лагеря буквально за каждым наблюдают в бинокли. Заметят, что отлыниваешь, и сразу — в карцер.

По утрам на разводе бывает обычно вся администрация во главе с Махно. В лагере остаются только больные, освобожденные врачом. Впрочем, медицине батька не всегда верит, и заболевших имеет привычку проверять сам. Прикажет выйти из строя, осмотрит со всех сторон, вперит в глаза человеку свои сверлящие зенки. И коротко, будто хлопок пистолета: «Симулянт. Шагай в Гору». Иной раз тут же, при нас, сделает замечание лагерному врачу: «Построже с ними, доктор, построже».

Самых авторитетных из нашей воровской братвы, ее, так сказать, цвет, Махно собрал во второй бригаде. Это те, кто осужден повторно за лагерные убийства и получил по двадцать пять лет. Больше всего среди них было доставленных сюда с другой «сталинской» стройки, которую именовали «великой», — Волго-Донского канала. Помню москвича Саньку Карнаухого — балагура и плясуна, сочинявшего к тому же неплохие стихи, Васю Пентюха, Витьку по прозвищу «Маляр». Много их было. Сложись их судьба по-другому, вышли бы из этих ребят неплохие люди. Многие были совсем молоды. Но обратный путь был им заказан. И это ожесточало, заставляя служить верой и правдой лишь воровской «идее». Для большинства из них, осужденных за убийство, ничего не стоило повторить свой «подвиг». Тем более, что расстрел в то время был отменен, а добавить срок могли опять же до двадцати пяти. Год больше, год меньше — какое это имело значение. Зато из кошмарного ада Шахан-горы попадали они по меньшей мере лет на пять в тюрьму, где отбывать наказание куда легче. Вот почему за право убить иной раз возникала конкуренция. Нужен был только повод.

Однажды кто-то из воров, прибывших с Чукотки, опознал в бараке двоих, которые, по его словам, работали там на администрацию: один был комендантом, другой — бригадиром. При этом немало насолили ворам. Нашелся еще свидетель.

Во время обеда состоялась сходка. Решили единогласно: зарезать этой же ночью. Как ни свирепствовали «махновцы», оружие для таких целей у воров было — из зубьев граблей, которыми сгребали щебенку, они изготавливали остро отточенные пики. Зубья закаляли, нагревая на костре, разведенном в пещере, отбивали кувалдой.

Охотников резать нашлось много. Выбрали двоих. Вечером им выдали из «общака» по тысяче — чтобы в тюремном ларьке могли отовариваться. Деньги собирали в лагере с «мужиков» и передавали на ШЛП с теми, кого сюда отправляли. Кстати, о том, какая сумма в «казне», каждому вору было известно, но, где эти деньги хранятся, знало человек пять, не больше.

Утром открывший дверь «сагайдак» увидел возле решетки два трупа.

— Опять убили, — с привычным хладнокровием констатировал он. — Давайте ножи.

Ему протянули через решетку два штыря.

Прибежали начальник лагеря и вся администрация.

— Сволочи, — стал кричать Махно, размахивая короткими ручками, — друг друга режете. Ну ничего, скоро пыл ваш поусмирим. Вот-вот закон выйдет: за убийство — расстрел.

Убийц забрали, трупы увезли. Настроение — гадкое. Опять, в который уже раз, задумываюсь о жестокости, несправедливости наших «неписаных законов». Пришла в голову и такая мысль. Вот мы порешили людей за то, что они работали на администрацию. А сами? Сами ведь тоже нарушаем воровской «закон», который запрещает трудиться. И нарушают его не кто-нибудь, а самые авторитетные воры, зная, что в иных условиях их за это лишили бы воровского звания. Значит, если нас покрепче скрутить да прижать — полетят все «законы» к такой-то матери? Если рассудить, так оно и есть.

…На работе устаешь. Норму выполнить почти невозможно. А не сделал — Махно сажает на пониженный паек. Ходим полуголодные, хлеба — и то не хватает. Воры настроились объявить голодовку. Сходку не созывали, все и так согласны. Надо лишь договориться между собой, когда начнем.

А тут — еще два события. Во-первых, опять убийство. Из тех, что можно назвать картежными. (Сколько раз был я их свидетелем!) Во время игры Мишка Агами ударил пацана ногой в грудь. Тот промолчал. А наутро воры ему сказали, что если простит обиду, то нарушит обычай, и «вором в законе» ему никогда не стать. Агами в тот день положили в санчасть. Во время обеда молодой вор вошел в санитарный барак. В палате, где лежал его обидчик, никого больше не было. «Ты что?» — встревоженно спросил Агами. Вместо ответа пацан вытащил из-за пояса штырь, что есть силы вонзил Мишке в сердце и выбежал из палаты. Агами с торчащим в груди штырем успел лишь дойти до двери и рухнул на пол. В жилом бараке пацан взял приготовленные для него деньги — тоже тысячу и пошел сдаваться. Он чувствовал себя героем — не посрамил воровской чести.

Другой случай, о котором я хочу рассказать, к счастью, обошелся без кровопролития. Как-то летом нам привезли кино. Смотрели, как обычно, в столовой. Когда сеанс кончился и мы вышли на улицу, уже темнело. Вдруг на вышках загрохотали пулеметы, над зоной повисли осветительные ракеты. В чем дело? Побег? Да, точно. Парень лет двадцати, выйдя вместе со всеми из столовой, направился к умывальнику, который был расположен в нескольких шагах от запретной зоны, подбежал к колючей проволоке, накинул на нее заранее приготовленную телогрейку. Резкий рывок, и вот он уже под вышкой с пулеметчиком-контролером. Осталось преодолеть высокий деревянный забор. А тут как раз было уязвимое для охраны место: поставив вышку, забыли протянуть поверх забора колючую проволоку. Парень, что есть силы прыгнул, ухватился за забор руками, подтянулся. И вот он уже на свободе! «Стой, стой!» — у пулеметчика, который над ним, в этом секторе мертвая зона. Соседняя вышка на горе. Пулеметчик, который находится там, стрелять боится, так как может попасть в солдата на первой вышке. А парень уже пробежал метров сто. И лишь тогда по нему открыли огонь — из двух пулеметов сразу.