Если Бенте права, то в городе за ней следует по пятам хладнокровный убийца. Судя по ее голосу, она и сама это понимает.

Впервые с начала этого абсурдного цирка я ощутил, как по спине до самых корней волос, сковывая шейные мышцы, пополз холодок. Возможно, оттого, что меня осенило: если версия велосипедистки по имени Бенте верна, то на линии огня окажется не только она. Конечно, я вряд ли сумел бы опознать водителя белого «мерседеса», доведись мне вновь встретиться с ним. Я вообще не обратил внимания на сидевших в той машине; темные очертания чьего-то затылка — вот и все, что мог вспомнить.

Но он-то этого не знал.

Я положил трубку на рычаг моего затейливого аппарата модели 1924 года. Осмотрелся в уютной гостиной с наклонным потолком. Не узрел ничего такого, что давало бы повод опасаться за свою жизнь. Через два больших световых фонаря за майской зеленью древесных крон были видны городские огни, И никаких красных сигналов, кричащих о том, что международный террорист Аль-Ками вышел на поиск двух случайных велосипедистов, чтобы захватить их и отправить на Кубу.

Если, не дай Бог, Бенте права, что я могу сделать? Позвонить в полицию, чтобы стать две тысячи четвертым в ряду бдительных горожан, сообщивших о своих наблюдениях за последние три дня?

Постепенно холодок оставил спину, мурашки пропали, шейные мышцы расслабились.

Но прежде чем ложиться спать в тот вечер, я осмотрел весь дом от подвала до чердака, убедился, что в доме нет никого, кроме меня, и надежно запер все окна и двери. Сколько я помнил, впервые лег спать при закрытом окне.

Я затянул последнюю гайку, проверил, как вращаются колеса, как тормозные колодки впереди и сзади обжимают ободья, как накачаны камеры. После чего развернул велосипед, оседлал его и выкатил на улицу Оскара Вистинга.

Велосипед катил нормально. У входа в поворот я чуть притормозил, потом хорошенько разогнался на спуске. Путь был свободен. Никакие кошки не выбегали на мостовую, никакие машины не ехали навстречу, никакие пешеходы не пересекали улицу, никто не выезжал слева, с улицы Юхана Фалкбергета. Асфальт сухой. Безветрие. Идеальные условия.

В полном согласии с ритуалом я с разгона одолел подъем, не нажимая на педали. Велосипед замедлил ход как положено и остановился наверху, перед следующим спуском. Я поймал равновесие, подчинил себе силу тяготения, чувствовал, что могу простоять так сколько угодно.

Передо мной простиралась панорама города, но сегодня не она привлекла мое внимание. До этого просто не дошло. Потому что, добившись надежного баланса, я бросил взгляд вправо. Словно хотел убедиться, что никакие дамские велосипеды с широкими шинами не катят наискось через кольцо.

И увидел полицейскую машину.

Я слышал сирены несколько минут назад, когда перед своим гаражом монтировал два новых колеса, купленных утром в магазине спортивных товаров. Сперва где-то проехала полицейская машина, затем послышался характерный вой «скорой помощи», и наконец еще одна полицейская машина дополнила какофоническое созвучие. Они остановились где-то по соседству, но я не придал этому особого значения. За последние трое суток у меня выработался такой же иммунитет против сирен, как против детских прививок от туберкулеза. Весь Трондхейм в эти дни жил особой жизнью, в которой мелодии всевозможных дежурных машин стали такими же обычными, как звон колоколов Мариинской церкви.

Я не из тех, кого увлекают чужие трагедии, так что совсем не поэтому я развернулся и нажал на педали, направляясь к машине с синими мигалками.

В том месте, где кольцо стыкуется с улицей Фрама, около черно-белой полицейской машины уже собрались пять-шесть человек. Один из них, самый молодой, одетый в форму, остановил меня жестом руки. Я соскочил с велосипеда и поставил его около тротуара.

Вторая полицейская машина подъехала к дому в глубине короткой улочки — дому номер 7, как я выяснил накануне вечером. Передним бампером она почти уперлась в красный дамский велосипед «ДБС». Входная дверь двухквартирного дома была распахнута. Возле крыльца полицейский разговаривал с пожилой женщиной. На газоне рядом с машиной мужчина в белом присел на корточках подле носилок. Из-под серого одеяла на носилках торчала чья-то светловолосая голова. «Скорая помощь» остановилась на улице с раскрытыми задними дверцами.

Пожилая женщина взволнованно указала пальцем в мою сторону. Полицейский, который разговаривал с ней, направился ко мне. Широким целеустремленным шагом. Мужчина в белом с помощью своего коллеги поднял носилки, чтобы задвинуть их внутрь «скорой помощи». Я рассмотрел, что женщина на носилках жива. Крашеная блондинка лет сорока, рот открыт, глаза вытаращены. Словно у рыбы на крючке.

Я шагнул навстречу полицейскому. Он остановился.

— Да-да, — сказал я, не дожидаясь вопросов. — Она права. Это я вчера вечером ходил здесь и заглядывал в почтовые ящики.

Я просидел в камере с голыми стенами три с половиной часа, прежде чем за мной пришли. Этого времени хватило с лихвой для знакомства с рифмованными изречениями, которыми сотни задержанных до меня украсили тошнотворно-зеленые стены, и для размышления над длинным рядом разнородных событий, из-за которых я очутился в столь необычной ситуации. Ни одно из двух занятий не доставило мне особой радости.

Полицейский, сопровождавший меня через коридоры, был удивительно похож на звезду старых немых фильмов и обладал таким же, как тот, запасом слов. Кабинет, куда меня привели, был явно мал для пятерых. Тем не менее там уже находилось четверо, и свободный стул посреди комнаты предназначался, как я понял, для меня. Я сел. Киногерой удалился, так и не вымолвив ни слова.

Я не видел причин следовать его примеру.

— Итак, — произнес я, — в чем я обвиняюсь?

— Ни в чем, — ответил мужчина за письменным столом. — Ни в чем. Во всяком случае, пока.

Он был не намного старше меня, лет тридцати с хвостиком. Если не всматриваться, его вообще можно было принять за двадцатилетнего. Где-то я уже видел это лицо. Он привстал. Я пожал протянутую руку.

— Морюд, — представился он. — А это Ингер Сков из уголовного розыска Осло. С Брехеймом ты, похоже, уже знаком.

Женщина в красном костюме была среднего роста, темноволосая, лицо ее оставляло столько же возможностей для толкования, как Откровение Иоанна Богослова. Когда меня ввели, она стояла перед картой города, прикрепленной к стене пожелтевшей липкой лентой. Поздоровавшись со мной, сел так, что, разговаривая с Морюдом, я мог видеть ее уголком глаза. Эта позиция здорово раздражала меня, мешая толком сосредоточиться на последовавшем диалоге.

Аксель Брехейм, понуро сидевший на стуле в углу, встал и пожал мне руку влажной ладонью.

— Кристиан Антонио Стен? — справился Морюд.

Я ответил утвердительно. Услышал стук пишущей машинки, за которой сидел пятый член нашего симпозиума; его мне не представили. Он печатал со скоростью профессионального секретаря, не двумя пальцами, а всеми десятью, опровергая мое представление о том, что полицейские не в ладу с машинописью.

Морюд быстро перебрал дежурные вопросы:

— Год рождения? Место работы? Домашний адрес?

Я отчитался, и номер пятый зафиксировал на бумаге все, кроме пауз, которые я делал, пока он стучал по клавишам.

— Напоминаю, что ты не обязан отвечать не задаваемые вопросы, — сказал Морюд.

— Знаю, — ответил я.

На столе между нами были разбросаны бумаги, словно кто-то вывалил на него содержимое ящика. Я рассмотрел карту Трондхейма, карту губерний Мёрэ и Тренделаг, газетную вырезку с заметкой об угоне самолета, датированную 1978 годом.

Отдельно лежала маленькая пачка фотографий. На верхней я узнал девушку, которую окрестил «мисс Марпл», но чье настоящее имя было Бенте. Снимок был не очень приглядный.

Я протянул к нему руку, хотел получше разглядеть лицо особы, с которой так и не успел ближе познакомиться, но Морюд остановил меня. Я спросил: