Человеческая масса напирала, хотела войти в монастырь, но было так тесно, что ни один человек не мог сдвинуться с места, и толпа застряла в воздухе, словно висела, словно удар кулака остановил ее, и она уставилась вылупленными глазами на бледного еврея.

Барабанный бой прекратился; раздался хриплый голос офицера:

— Разойдитесь, или вас разгонят оружейным залпом!

Никто не трогался с места. Молодой священник поднял крест и запел:

— «Święty Boże!»

Толпа подхватила:

— «Święty Boże, Święty mocny… Święty a nieśmertelny, zmiłuy się nad nami»[57].

Все сняли шапки и запели громче, бесстрашно глядя на блестящие штыки, на дула обращенных к ним ружей. Мерялись силами.

Легкий барабанный бой послышался в воздухе — словно горох сыпался, потом стук палочек усилился, перешел в вой, так что мурашки побежали по телу. Оружейный залп заглушил на миг тихий напев. Священник уронил крест, второй тут же поднял его, но был сражен пулей. Мордхе подхватил крест.

Плотная людская стена раздвинулась; люди перескакивали через тела павших, но не разбежались, а с поднятыми вверх палками, с камнями бросились на врага.

Мордхе бежал впереди.

Рубаха его была разорвана, грудь открыта, губы сжаты от боли, и горящие глаза, казалось, кричали врагу:

— Стреляй, убивай невинных людей!

Кто-то схватил его за руку. Он увидел рядом мальчишку; тот присел, обратил к нему испуганные глаза, и кровь хлынула у него изо рта. Мордхе успел только приложить ему крест к губам и тотчас был унесен течением. Он бежал, словно в лихорадке, чувствовал, что ладони у него горят, хотел освободиться от добела раскаленных кусков железа, которые держал в руках. Тысячи событий за одно мгновение проносились в его мозгу. Он остановился. Остановился ли он, когда толпа, как первобытная сила, опрокидывала, отбрасывала все, что преграждало ей путь? Да, он остановился и, хватая нить за нитью, держал тайну этого мира. Он хотел швырнуть эту окровавленную тайну толпе, как разъяренному быку, чтобы он совсем обезумел, чтобы толпа заживо сожрала себя сама. Он поднял руки, увидел, как крест словно бы увеличивается, встает между ним и толпой, точно железная стена. Красные брызги огня пролетели мимо с жужжанием. Мордхе почувствовал, что его отбросило назад. Сломанный крест лежал у его ног. Он увидел, что Кагане с распростертыми руками стоит над сломанным крестом и громко кричит:

— Рим пал! Рим пал!

Толпа внезапно рванулась и покатилась в голубизну вверх ногами и исчезла. Мордхе удивился: почему вдруг стало тихо? Он звал. Он мчался в голубизне. Все умерло. Расплылось.

Мордхе открыл один глаз, но белизна снега была слишком яркой, и он зажмурился. Потом удивился: почему он не может двинуться с места? Все тело его окоченело. Однако снег, лежавший на рубахе, отрезвлял. Он наконец слегка пошевелился. Серое небо с бледным отблеском звезд висело над ним. Тишина наступающей ночи звенела в ушах, но он не мог вспомнить, давно ли лежит. Он знал, что ранен. Ноги отяжелели и вязли в снегу, как набухшие бревна. Он начал шарить руками вокруг себя, нащупал сломанный крест и вспомнил, как худой священник, сраженный, упал около церкви. Он умер за Польшу — за своих братьев, за тысячу крестьян вокруг, которые собрались из окрестных деревень. А он, Мордхе? Почему он здесь? Закричала ворона, за ней вторая, третья; с карканьем они спустились вниз, на землю. Мордхе подумал, что где-то рядом, вероятно, лежит труп. Он напряг зрение, увидел, как там, где упал человек, черные клювы явственно вырисовываются на снегу, становятся длиннее, острее, опускаются и поднимаются, точно блестящие лезвия. Ворона, распластав крылья, села мертвецу на голову, подняла кверху клюв, как дятел, и с упрямой методичностью принялась клевать лоб. Мордхе сознавал, что ничего подобного в действительности не происходит, что это не более чем его воображение, но все же вздрогнул. Стремление выжить неудержимо начало расти в нем, и чем громче воронье карканье сотрясало тишину ночи, тем сильнее становилось желание жить. Цепляясь за комковатый снег, содрогаясь от пронизывающего холода, он приподнялся и осмотрелся, не зная, где находится. Потом разглядел перед собой кусты, засыпанные снегом, и начал прислушиваться. Вместе с карканьем доносились отрывистые звуки. Было похоже, что говорили люди. На дорожке, освещенной луной, показалась человеческая тень. Мордхе пополз на четвереньках.

Из-за куста послышался голос крестьянина:

— … пулей в задницу…

— Ну, встань, пане вояка! Встань!

— Вот это твердость!

— Ты боялся, что у тебя растащат лес, и порол крестьян, когда кто-нибудь брал жердь на дышло, а теперь ты молчишь! Больше нескольких досок на гроб ты с собой не унесешь!

— Теперь уже не будешь бить крестьян в усадьбе!

— Не будешь приставать к нашим женам!

— Ну, согни ногу!

— Вытяни копыта!

— Коли тебе захотелось повоевать — будь теперь с пулей в заднице!

Мордхе не мог больше лежать, вскочил и бросился к кустам. Крестьянин, перепугавшись, быстро схватил полный мешок, крикнул от страха «Иисус, Мария!» и пустился бежать. Перепуганный, он через пару минут даже бросил мешок и исчез. Прислоненный к кустам, стоял голый мертвец. Правый глаз его чуть-чуть приоткрылся, рот был искривлен, левый ус сжат между крепко стиснутыми губами; Мордхе даже показалось поначалу, что перед ним человек с одной половиной лица, смотрит, как это его раздели в такую холодную ночь догола, и плачет. На груди у мертвеца, где застыла кровь из раны, висел маленький крестик. Мордхе склонил голову, как у открытой могилы, не зная, кем был мертвец, забыв, почему судьба привела сюда их обоих, но в ушах у него звучало:

— Больше не будешь пороть крестьян в усадьбе!

Вороны вокруг каркали не переставая. Мордхе положил мертвеца на землю и, хоть он знал, что вороны его выкопают, все-таки засыпал снегом, воткнул в снег сломанный крест и пошел полем.

Теперь только он заметил, что на нем нет шубы. Студеная зимняя ночь становилась все холоднее. Он каждую минуту встряхивался, будто хотел освободиться от холода, и больше не спрашивал себя, отчего он здесь. Мордхе понял, что и священник, и мертвец, которого он только что похоронил в снегу, не пали за своих братьев. Братья не приняли их жертвы. Как голодные волки, они пустились в холодную ночь мстить за добро, которое им пытались сделать, а может быть, за помещичьи розги, за слезы своих жен и дочерей?

Возможно…

Мордхе зашагал быстрее, почти бежал, настороженно прислушиваясь к любому звуку, принимая дерево за человека, и, как человек, несущийся на упряжке из пары диких лошадей и крепко держащий вожжи, он был уверен, что как бы ни мчали лошади, из его рук они не вырвутся. Уверенность была с ним, бурлила во всем его теле. Уверенность, о которой не знают, пока не остаются наедине с собой. Странные события пронеслись мимо Мордхе, ни разу не коснувшись его, словно они были вызваны тайным знаком кого-то, кто вызвал к жизни этот странный мир. Он не чувствовал страха, не замечал белой зимней ночи, которая стояла у опушки леса, одетая снегом, одетая в снежную шубу, обросшая ледяными сосульками. Эта зимняя ночь высыпала из своего широкого рукава печального священника, того мертвеца, которого Мордхе похоронил в снегу, голодных волков, несущихся за санями, несущихся за Фелицией и Комаровским. Хищники должны были перекрыть Мордхе путь, перепугать его, чтобы он сдался на их милость. Но они не могли подойти к нему, словно огненное кольцо отделяло их от Мордхе. Мордхе, ушедший далеко от мира людей, почувствовал в себе вдруг сильную любовь к ближнему, любовь, которая снисходит на человека в пустынях, в лесах…

Голова у него горела. Ему мерещилось, что вокруг вообще разгорается пламя, охватывает одно здание за другим. Нагие люди возникают то там, то сям, дрожат от холода, не могут согреться, а огонь разливается рекой, пылает; люди борются, отталкивают друг друга, хотят вырваться, спастись, а посреди реки стоит склонившийся крест, как старая дамба. Он делает огонь сильнее, он никого не выпускает. Он торчит, как труба архангела Гавриила посреди моря. Там был выстроен только Рим, а тут — мир, целый мир, который должен быть разрушен. В мозгу у Мордхе блеснула молния, и он увидел, как одно за другим падают здания, а над руинами стоит еврей. Он стоит и призывает к себе подавленных, голодных, замученных. Он открывает шлюзы, разрушает дамбы, затапливает землю, разрушает все, чтобы нагой, новорожденный человек мог продолжить сучить Божественную нить, еврейскую нить, которая еще не оборвалась.