Мордхе очнулся, ему стало стыдно, что в голову лезут глупости. Он протер глаза и огляделся.

В бричке несколько хасидов склонились над узлом: ели лук с хлебом и слушали, как рассказывает самый пожилой хасид:

— … к вечеру вошла жена ребе, вынула из книжного шкафа книгу Иова и поднесла ребе. Ребе тотчас встал, пошел в микве[25], совершил омовение и после молитвы кануна субботы попросил Хаима спеть. Старый Хаим, свой человек в доме ребе, удивился: «Как, ребе, ведь в доме лежит покойник! Вы же в трауре!» «Хаим, — ответил ему ребе, — в субботу еврей должен веселиться. Пой!»

Мордхе встречал хасидов, оставивших дома жен и детей и неделями тащившихся по дорогам, у которых так велика любовь к ребе, что, несмотря на все лишения, они пускаются в путь пешком. А он, Мордхе? Едет барином, взял с собой еды на десятерых, денег имеет в избытке, и дурные мысли не покидают его.

Удрученный, лежал наш герой на соломе, страдал от сознания своей греховности и размышлял о необходимости стать другим человеком. В конце концов он решил, что попросит ребе руководить им, если…

С широких полей со свистом налетел ветер, остановился посреди дороги, закружился винтом, увлекая за собой листья, солому, вообще все, что попадалось на пути, и поднял столб пыли до неба. Вдруг стало темно, черная туча низко нависла над головой, будто собираясь рухнуть на землю. Лошади начали фыркать, хлестать себя хвостами, навострили уши, как перед опасностью, и понеслись что есть силы.

Молния прорезала тучу. Тут же раздался гром; загремел так, будто хотел рассечь небо на части, и на землю обрушились крупные, как град, капли дождя. Пассажиры шутили, они не боялись дождя, зная, что он скоро пройдет: это ведь был летний дождь. Дождь, однако, усиливался и превратился в ливень. Бричка остановилась. Пассажиры полезли под воз. Мордхе накрыл реб Иче мешком. Сам он отвязал багаж, прикрепленный между задними колесами, сел на него и смотрел, как хлещет дождь.

Лошади стояли в воде, испуганно жались друг к другу, опускали головы, и на мордах у них отражалась такая глухая беспомощность, что к ним нельзя было не испытывать жалости.

Стало светлее: дождь прошел. Поля, деревья, травы — все после дождя как будто ожило, да и воздух стал свежее.

Ночью Мордхе проснулся. Все в бричке спали, подложив себе узлы под голову. Страшная тоска вдруг овладела им, захотелось вернуться домой. Еще его злило, что лошади тащатся так медленно, а возницу это ничуть не волнует. Возница, седой, согнувшийся в три погибели, как-то странно сидел на козлах, правым глазом поглядывал на пассажиров, а левым — на лошадей.

Мордхе видел, как его собственная тень бежит за возом, поднимается, пляшет. Его начало знобить, комок подступил к горлу, глаза заволокло пеленой. Злость прошла. Он чувствовал только тоску и отдал бы теперь все, чтобы оказаться рядом с Рохеле. Он был уверен, что больше уже никогда ее не увидит. Она выйдет замуж за кузнеца или арендатора… У Мордхе не было сил развивать дальше эту мысль. Он прикусил губу, старался удержать рыдания. Он лежал молча, но все в нем плакало.

Внезапно он увидел, что возница смотрит на него правым глазом, и вздрогнул. Почему тот не спит? Таскается всю жизнь по дорогам. Сидит всегда на облучке и играет глазами, как черт: один туда, другой сюда.

— Дедушка, вы спите?

Старик, не пошевелившись, ответил:

— Нет, а что?

— Мне показалось, вы дремлете.

Тогда возница, повернув лицо, посмотрел на Мордхе обоими глазами.

— Ох, дитя мое, не те времена! В старости не спится! Люди молят Господа Бога о том, чтобы дожить до старости, но поверь мне: быть старой развалиной… Лучше… гм… Ладно, нельзя грешить; как там сказано: «Не оставь нас во дни старости…»? Понимаешь, раньше, когда моя старуха, будь благословенна ее память, была жива, я медленно тащился по тракту с лошадьми, даже облокачивался и немного дремал. Но с тех пор, как она умерла, скажу тебе честно: моя жизнь кончена! В дом войти не могу, что-то гонит оттуда, братец! Как будто черти сорвались! Пусто в каждом уголочке! Ни детей, никого нет, не с кем слова сказать! Я должен сам себе на старости готовить пищу! Сидеть ночью на козлах — это самое большое теперь для меня удовольствие! Сижу себе, отпускаю вожжи и думаю о своей старухе, разговариваю с ней…

Тут в голосе старика послышались слезы; он отвернулся.

Дрожь пробрала Мордхе. Он долго думал, что бы такое доброе, умное сказать бедняге, хотел его утешить по примеру реб Иче, но ничего так и не смог придумать, а старик так ему полюбился. Тогда Мордхе просто вынул из чемоданчика бутылку водки и угостил старика.

На рассвете кибитка остановилась у деревенской корчмы. Пассажиры проснулись и не поверили, что уже проехали Седлец и что совсем недалеко до Лукова… Довольные, они вошли в корчму.

Несколько хасидов, облаченных в талесы, ходили по корчме и молились вслух. На полу, на длинных скамьях, под столами лежали юноши, старые хасиды, мальчишки… Положив узлы под голову, все дружно спали. Лишь за длинным столом бодрствовали несколько крестьян, они пили пиво и неспешно беседовали. Иногда какой-нибудь еврей останавливался около них, поправлял талес и, не переставая молиться, прислушивался к разговору. В углу на маленьком столике, согнувшись и поджав под себя босые ноги, примостился деревенский портной. Глаза у портного были красные, на кончике носа сидели очки, в которых виднелось только одно стеклышко, на шее болталась неряшливо сложенная бумажная мерка. Он шил халат для корчмаря.

Корчмарь, здоровый краснощекий еврей с длинной рыжей бородой, сидел за стойкой на плетеном стуле, держа на руках сильно раскормленного малыша в короткой рубашечке, и кормил его размоченным в сладком чае сухарем. Малыш, задрав толстую ножку, внимательно изучал крохотного котенка.

Корчмарь положил в ложечку кусочек сухаря, долго дул на него, потом открыл ребенку ротик и насильно впихнул туда сухарь, откармливая дитя, словно гуся. Ребенок давился, потом проглотил сухарь, но расплакался.

— Я с ума сойду! — кричала жена корчмаря, маленькая беременная женщина, бегая среди гостей и с трудом переваливаясь под тяжестью своего огромного живота. — Что опять случилось? Чтобы нельзя было ни на кого ни в чем положиться!

Корчмарь не ответил, он звенел ложечкой о стакан. Ребенок засмотрелся и успокоился.

Мордхе и реб Иче принялись молиться. Постепенно все проснулись, поднялись с полу, слезли со скамеек, выползли из-под столов, и корчма стала похожа на ярмарку.

Хасиды группировались по землячествам. В центре находились варшавяне. Их сразу можно было узнать. Рипсовые лапсердаки до пят сидели на каждом как влитые, белые чулки были будто только что выстираны. Бархатные, шелковые шапки с широкими донышками, спускавшиеся чуть ли не на уши, меховые шапки с пушистыми хвостиками, свисавшими с головы, как колокольчики, все это кричало: уважения! Я варшавянин! Говорили они все сразу, на певучем варшавском диалекте, то и дело горячились, от каждой мелочи приходили в восторг, успевая заигрывать и с женой корчмаря, и с крестьянской девушкой, в соседней комнате склонившейся над корытом с бельем. Эти люди почти не имели вещей, ехали к ребе налегке, с палочками в руках. Платили они корчмарю щедро и были поэтому самыми желанными гостями.

Вокруг варшавян группировалась провинция — евреи с мечтательными глазами в тяжелых лапсердаках, внешне походивших на жестяные, в грубо сшитых из одного куска кожи сапогах, в суконных и бархатных шапках с пуговицей посредине. Они везли с собой увесистые мешки с провизией, прочно сидели на своих узлах, остерегаясь воров, дичились варшавян, словно боясь, чтобы те их как-нибудь не надули. Они давали небольшую прибыль корчме и жалели варшавян, которые сорят деньгами, тратя последние гроши.

Время от времени в разных углах на молитву собирались группы хасидов. Едва сняв талесы и тфилин, они пускали по кругу бутылку водки, которая резво переходила от одного рта к другому.