Если люди ездят к дяде, значит, он заслужил! Вот и Двойреле ездит ежегодно, тайно от всех, в Шепс, в годовщину смерти реб Меира, дает восемнадцать злотых на свечи и остается в склепе одна с цадиком. Служка ее знает. Он знает, что посторонний не должен присутствовать, когда Двойреле беседует со своим дядей. И когда она чем-нибудь обижена, то не таясь изливает перед ним свои обиды: родная кровь — совсем другое дело! Каждый раз, уходя, она просит его принять ее мольбы именем реб Гецеля…

Своего отца Двойреле чуждалась от излишнего почтения: она только что не дрожала перед ним. Она не помнила, чтобы отец когда-нибудь ей улыбнулся. Он постоянно занимался изучением Торы и общественными делами: раздавал бедным подарки и деньги, которые приносили ему хасиды… А в доме почти всегда царила нужда. Зато было чем похвастать! Шутка ли — это ее отец! Все окрестности знали, что реб Мойше — великий заступник пред Богом за всех слабых и грешных. Однажды он провел целую ночь, пытаясь найти пути, чтобы признать мясо кошерным. Резник уже с ног падал, сил у него не было. А реб Мойше знал, что если он признает этого быка трефным, то мясник разорится. Поэтому он встал и сказал: «У поздних комментаторов я нашел разрешение, поэтому и я, Мойше, разрешаю. Это кошерно!»

При этом, отвечая на аналогичные вопросы собственной жены, он всегда все признавал некошерным. Потому мать Двойреле боялась задавать вопросы мужу и посылала вместо себя соседку.

Двойреле помнит, как ее старший брат, реб Бериш, через две недели после женитьбы стосковался по реб Менделе и уехал в Коцк. Прошел месяц, другой, третий, а реб Бериш не возвращался. Молодая женщина пришла заплаканная к свекру и излила перед ним свое горе. Реб Мойше выслушал невестку и написал ребе в Коцк письмо. О чем там говорилось, до сих пор неизвестно. Когда реб Менделе прочитал письмо, он усмехнулся и приказал реб Беришу немедленно ехать домой. «Не из уважения к отцу, — повторил он несколько раз, — а ради твоей жены». Когда реб Бериш вернулся, отец не захотел пожать ему руку. Мать плакала. Но раввин дал обет, что он три дня не посмотрит на сына, а на четвертый велел ему прийти в чулках, как во время траура. Реб Мойше был упрямый человек, миснагед, ничего нельзя было с ним поделать. Но когда реб Бериш на четвертый день вошел к отцу в чулках, тот опять ему руки не подал.

— Почему ты так надолго задержался в Коцке?

— Я изучал с ребе «Эйн-Янкев»[21].

— «Эйн-Янкев»? — усмехнулся раввин, будто говоря: «Тоже мне занятие», и стал беседовать с сыном о вопросах, связанных с изучением Торы.

После того как реб Мойше больше часа толковал с сыном, он приветливо подал ему руку и позвал жену:

— Ита-Фейга, подай водку и закуску! Мы можем не краснеть за нашего Бериша.

Каждая ветвь в родословной Двойреле была отдельным сюжетом, особым уголком жизни, еврейской легендой, которая переходила от отца к сыну и от матери к дочери. Легендой о евреях в Польше.

Двойреле вытерла слезы и накинула на обнаженные плечи шелковую турецкую шаль. На минуту она задумалась, потом оглядела спальню со всех сторон, будто попала в нее первый раз, и заметила, что золотые часы Аврома выскользнули из-под подушки и лежат на смятой пустой постели.

Испугавшись, Двойреле еще раз осмотрела спальню; однако, не видя никого, сжала губы, заломила руки, и глубокое горе отразилось на ее бледном, тонком лице.

Она чувствовала себя виновной: проделки Мордхе наверняка не дают покоя ее предкам в могиле. За чьи грехи Бог карает ее? Чтобы сын Двойреле женился на дочери арендатора!.. Она этого не перенесет! Какие времена! Мальчик вечно толчется среди иноверцев, ходит без всякого дела; отсюда и баловство!

А может, все-таки она не должна была будить Аврома? Конечно, она сделала глупость! Сначала ей нужно было поговорить с реб Иче, чтобы он отстегал этого негодяя! Мордхе очень почитает реб Иче. Теперь, кто знает, не убьет ли Авром мальчика? Когда он разозлится, его уже ничем не остановишь!

Двойреле встала с кровати, посмотрела в окно, не идет ли муж, и, никого не видя, машинально сунула золотые часы Аврома под подушку. Потом, заплаканная, снова легла в постель. В соседней комнате послышались шаги.

— Брайна, ты не спишь? — спросила Двойреле.

— Нет, хозяйка! Я сейчас пойду!

— Она как мать! — вздохнула Двойреле. — Теперь уже не будет иметь покоя, будет шататься из одной комнаты в другую, пока не вернется Мордхе. Разве это в первый раз?

Брайна служила у родителей Мордхе свыше двадцати лет. Они дали ей в приданое пятьсот злотых и корову и выдали замуж за деревенского портного. Во время беременности Брайны совершенно внезапно умер ее муж. Вдруг слег и умер. У Брайны случился выкидыш; она родила мертвого ребенка. Тогда же родился Мордхе, и Брайна опять поступила в услужение к Аврому и стала почти единоличной хозяйкой и управляла домом по своему разумению.

Брайна вошла босая, в одной нижней юбке. Накинув передник на обнаженную грудь, она остановилась у дверей.

— Хозяйка еще не спит?

— Который теперь час?

— Разве я знаю? Должно быть, больше двенадцати: реб Иче только что погасил свет.

— Ты была на улице?

— Разве я могу спокойно спать? Я вышла посмотреть, не идут ли они.

— Ну?

— Ни одной живой души не видно!

— Они должны были уже прийти, — сказала расстроенная Двойреле. — Как бы он не убил мальчика. Знаешь, какой он вспыльчивый!

— Не бойтесь, хозяйка, отец никогда не убьет сына, — успокоила Брайна Двойреле и подошла к кровати. — Но вообще-то вы нехорошо поступили. Вы не должны были будить хозяина и посылать его ночью в лес!

— Что значит «не должны были»? — стала оправдываться Двойреле, чувствуя, что Брайна права, и бледное лицо ее при этом еще больше побледнело. — Знаешь, ведь он меня страшно перепугал!

— Кто, арендатор?

— Да. Он вбежал, запыхавшись, ни жив ни мертв, будто, не дай Господи, несчастье случилось. Со страху я разбудила Аврома, а кроме того, рано или поздно все равно этому надо было положить конец! Я с первого дня умоляла Мордхе, чтобы он не позорил мать! А он молчит, как стена. Я спрашиваю тебя, Брайна, ты же не глупа, — Двойреле взяла Брайну за руку, усадила к себе на кровать, — разве ради этого я должна была тревожить прах дяди реб Меира в гробнице? Поверь мне, Брайна, — почти кричала Двойреле, приложив руку к сердцу, — у меня ведь только одно-единственное, с трудом взращенное дитя! Но если бы это было даже вопросом моей жизни — и тогда Мордхе не породнился бы с Симхой-арендатором!

Пока Двойреле говорила с Брайной, в спальню тихо вошел Авром, остановился у дверей и стал прислушиваться. Когда Двойреле кончила, Авром произнес:

— Ты породнишься с Симхой, поверь мне!

Обе женщины, испуганные, замолчали. Потом Двойреле протянула руку к мужу:

— Где Мордхе?

— Твой единственный сын жив! — сказал Авром с горькой усмешкой и, озабоченный, начал ходить по комнате. — Говорит, женится на ней, на этой девчонке. Ты не поверишь — негодяй бросился бить меня! Дожили, жена, на старости лет до радости! А-а!..

Двойреле встала с кровати:

— Так где же ты его оставил? Где?

— Вот она — мать! Видишь? — Авром остановился посреди комнаты и повернулся к Брайне, указывая большим пальцем на Двойреле. — Некому смеяться! Она ведь только что кричала благим матом, что ни под каким видом не допустит этого брака. Ну, стоит ли с ней разговаривать? — Он обратился к Двойреле: — Зачем ты послала меня в лес? Чтобы похвалить нашего молодца? Смотри, как она дрожит! Боишься за сынка? Он жив! Жив мальчишка! Твой сын избил арендатора, как какой-нибудь разбойник! Он готов был и на меня броситься! Плачь!.. Плачь! Оплакивай свою горькую судьбу, жена моя, плачь, что вырастила такое сокровище! Это твои праведники так о нем заботились!

Двойреле ничего не ответила и снова опустилась на кровать, вытирая слезы концом турецкой шали.

— Не знаешь, почему она все время плачет? — спросил Авром у Брайны, начиная тревожиться.