— Сеньора, я крайне сожалею… Полагаю, вы ни разу еще не ставили свои пьесы на сцене, не так ли? Разумеется, так. А как называется ваша вещь?
— Нет, она никак не называется, — ответила она. — Это трудно объяснить… Это не то, что вы думаете. Конечно, можно дать название. Можно бы назвать это «Сон», «Сон, который сбывается», «Сбывшийся сон».
Я уже не сомневался, что она сумасшедшая, и почувствовал себя свободнее.
— Отлично. «Сбывшийся сон». Недурное название. Это очень важно — название. Видите ли, у меня всегда было стремление — так сказать, глубоко личное, вполне бескорыстное — помогать начинающим. Дарить новые сокровища национальному театру. Но должен заметить, сеньора, что нечасто платили мне благодарностью. Многие обязаны мне своими первыми шагами, сеньора, многие из тех, кто пользуется неограниченными правами на улице Коррьентес и получает премии года. Теперь они и не вспоминают о тех временах, когда чуть ли не умоляли меня…
Даже официант, который, отмахиваясь салфеткой от мух и жары, сидел в уголке возле холодильника, мог бы понять, что до этого фантастического создания не доходит ни одно мое слово. Я бросил на нее последний взгляд сквозь поднимавшийся над кофейной чашкой пар и сказал:
— Итак, сеньора. Вам, должно быть, известно, что театральный сезон здесь закончился полным провалом. Нам пришлось прервать его, и я остался только для улаживания некоторых личных дел. Но на будущей неделе я тоже отправляюсь в Буэнос-Айрес. Что поделаешь, я снова ошибся в своих предположениях. В этом городе среда совершенно не подготовлена, и хотя я и согласился заполнить сезон опереттами и прочими пустяками… видите, к чему это привело. Таким образом… Но у нас есть выход, сеньора. Если вы оставите мне копию пьесы, я посмотрю, может быть, в Буэнос-Айресе… Сколько там актов, три?
Она вынуждена была ответить, но только потому, что, пользуясь ее же приемом, я замолчал и выжидающе наклонился к ней, гася о дно пепельницы свою сигарету. Она заморгала глазами:
— Где?
— В вашей пьесе, сеньора. В пьесе «Сбывшийся сон». Три акта?
— Нет, нет, это не акты.
— Может быть, картины? Теперь принято называть…
— И у меня нет никакой копии, — продолжала она. — Моя вещь не написана.
Это был самый подходящий момент для отступления.
— О, я оставлю вам свой адрес в Буэнос-Айресе, и как только вы ее напишете…
Она как-то вся сжалась, сгорбилась, но голова ее по-прежнему была вскинута, и застывшая улыбка не сходила с губ. Я ждал в полной уверенности, что сейчас она встанет и уйдет; но, помолчав, она провела рукой по лицу и снова заговорила:
— Нет, это совсем не то, что вы думаете. Это один момент, можно сказать, одна сцена, и там ничего не происходит, ну вот, как если бы мы с вами разыгрывали сейчас эту сцену в ресторане, и я бы ушла, и больше бы ничего не происходило… Нет, — перебила она себя, — дело не в сюжете. Там действуют несколько человек на улице, и стоят дома, и проезжают две машины. Там должны быть я, и один мужчина, и какая-то женщина, которая выходит из лавки напротив и подает ему стакан пива. Больше никого, только мы трое. Молодой человек перебегает через улицу, а женщина выходит из дверей ему навстречу со стаканом пива, потом он снова перебегает через улицу и садится за тот же столик, рядом со мной, как вначале.
Она умолкла, и теперь улыбка ее предназначалась уже не мне и не зеркалу в стенном шкафу со столовым бельем. В заключение она спросила:
— Понимаете?
Тут я уже мог вывернуться. Вспомнив термин «интимный театр», я заговорил о нем, о невозможности творить чистое искусство в подобном окружении, о том, что никто не пойдет в театр смотреть такой спектакль и что, наверно, только я один во всей провинции способен понять всю глубину этого произведения и символический смысл проезжающих машин и женщины, подносящей пиво человеку, который переходит улицу и садится рядом с ней, рядом с вами, сеньора.
Она посмотрела на меня, и что-то в ее лице напомнило мне выражение лица Бланеса, когда он приходил просить у меня денег и говорил о «Гамлете»: легкая усталость, а главное, насмешка и неприязнь.
— Все это не то, сеньор Лангман, — сказала она. — Смотреть эту вещь хочу я, и никто другой ее смотреть не будет, никакая публика. Я и актеры, больше никого. Понятно? Тогда будьте добры, скажите, сколько нужно для этого денег, и я вам их дам.
Незачем мне было разглагольствовать об интимном театре и прочих высоких материях здесь, лицом к лицу с сумасшедшей женщиной, которая раскрыла сумку и извлекла из нее два банкнота по пятьдесят песо.
— Это на оплату актеров и на первые расходы, а потом вы скажете, сколько потребуется еще.
Деньги мне нужны были позарез: я не мог выбраться из этой проклятой дыры, пока кто-нибудь в Буэнос-Айресе не откликнется на мои письма и не вышлет мне несколько песо. Итак, я улыбнулся самой очаровательной из моих улыбок и спрятал сложенные вчетверо бумажки в жилетный карман.
— Отлично, сеньора. Мне кажется, я понял характер спектакля, который вы… — Говоря это, я старался не смотреть на нее; я думал о Бланесе, и мне неприятно было видеть на лице этой женщины унизительное для меня выражение его лица. — Оставшийся день я посвящаю нашему делу, и мы увидимся… может быть, вечером? Отлично, на этом же месте. У нас будет уже первый актер, вы подробно объясните нам эту сцену, и мы обо всем договоримся, дабы ваш «Сон», «Сбывшийся сон»…
Пожалуй, дело было просто в том, что она сумасшедшая; но скорее она поняла, так же, как понял я сам, что для меня совершенно невозможно украсть у нее сто песо. Во всяком случае, она не спросила у меня расписки, даже не подумала о ней и, протянув мне руку, направилась к выходу. Юбка ее колыхалась то вправо, то влево при каждом шаге, а она, выпрямившись, уходила из полутемного ресторана на раскаленную улицу, как бы возвращаясь в температуру вековой сиесты, в которой сохранила эту обманчивую юность, готовую вот-вот рассыпаться в прах.
Бланеса я нашел в мрачной неубранной комнате с кое-как оштукатуренными кирпичными стенами, окно было защищено от предвечернего влажного зноя вьющимися растениями и зелеными жалюзи. Сто песо лежали нетронутыми в моем жилетном кармане, и я знал, что, пока не увижусь с Бланесом и не уговорю его помочь мне выполнить просьбу безумной женщины, я не в состоянии истратить из них ни сентаво. Я растолкал его и терпеливо ждал, пока он умылся, побрился, опять улегся на кровать, снова вскочил, чтобы выпить стакан молока, — верный признак, что накануне он был мертвецки пьян, — и, устроившись наконец на своем ложе, закурил сигарету: до этого он решительно отказывался меня слушать. Но даже теперь, едва я придвинул ломаное кресло, на котором сидел, и с серьезнейшим видом наклонился, собираясь сообщить о своем предложении, он перебил меня:
— Взгляните только на этот потолок!
Над нами были черепичная крыша и несколько балок, покрытых невесть как попавшими сюда длинными сухими листьями бамбука. Я смотрел на потолок, а он заливался хохотом и качал головой.
— Ладно, выкладывайте, — сказал он наконец.
Я объяснил ему, в чем дело, но Бланес прерывал меня на каждом слове, смеясь и уверяя, что все это выдумки и кто-нибудь разыграл меня, подослав эту женщину. Потом снова расспрашивал о подробностях, и в конце концов мне не осталось иного выхода, как пообещать ему половину того, что останется за вычетом расходов, и признаться, что и сам толком не понимаю, ни что все это значит, ни о чем идет речь, ни какого черта хочет от нас эта женщина; но она уже дала мне пятьдесят песо, а значит, мы можем уехать в Буэнос-Айрес, или, по крайней мере, могу уехать я, если он предпочитает валяться здесь и дрыхнуть. Он снова расхохотался, но вдруг сразу стал серьезен и тут же потребовал двадцать из полученных, по моим словам, пятидесяти песо. Пришлось дать ему десять, в чем я горько раскаялся тем же вечером, потому что в ресторан он явился совершенно пьяный и, наклонясь с кривой улыбкой над блюдцем со льдом, завел свое:
