Маленькие попрошайки неслись в северную часть рынка, когда вожак внезапно свернул, расстроив их ряды. Просочившись сквозь дерево и железо прилавков, они скользнули по куче отбросов. Юноша за столиком протянул вперед руку и раскрыл ладонь с карамельками. Ребята пронеслись с криком, стараясь схватить конфеты на бегу, а его рука поймала худенькую девчушку с крысиной мордочкой и жесткими грязными волосами до плеч. Остальные проскочили дальше.

— Вот так, — сказал за моей спиной бармен, — вот так с часу дня, чтоб не соврать. Смотрите теперь.

Толстяк привлек девчушку к себе, поцеловал в ухо, одновременно в наказание шлепая ее и нашептывая угрозы. Затем отпустил, и она, засунув в рот карамельку, побежала догонять всю ватагу, которая к тому времени уже описала полукруг по залитой солнцем улице и, улюлюкая, снова влетела внутрь, мчась вслед за вожаком в ту сторону, откуда сочился мягкий сероватый свет.

И тогда толстяк вскинул свою поросшую черной щетиной голову к облупленному потолку и, не изменив позы, завелся в приступе самого настоящего, образцово истерического смеха. Внезапно смех оборвался, и он, осушив стаканчик, наполнил его снова и положил в мышеловку ладони еще несколько карамелек. Выжидательно улыбаясь, он следил за вихрем крутящейся в глубине рынка оборванной ребятни.

— Перотти-сын, скобяная торговля, — повторил незнакомец около меня. — Вы должны знать его. Может статься, вы ему помогли на свет родиться, от кори, наверное, лечили или, извините, от поноса. Я смотрю на него весь день, а тянется это чуть ли не месяц, а может, дней пятнадцать, с того самого дня нынешним летом, когда он здесь случайно оказался и открыл игру с девчушками и карамелью. Отец оставил ему кучу денег, и вот он их тратит таким манером. Развлекается. И я даже склонен думать, что он этим занимается без всякого дурного умысла. А если и есть тут умысел, я его не пойму. Я за стойкой с утра и никуда не отлучаюсь. Не окажете ли мне честь выпить со мной?

Я ответил согласием, и мы медленно, молча выпили. Визг оборвышей вновь пронесся мимо стола, и снова повторились шлепки, поцелуй, запрокинутая голова и быстро сошедший на нет невыносимый смех.

— Вот так, — сказал бармен.

— Знаю, кто это, вспомнил, — сообразил я, а говорил я о Тито Перотти. — Я не помогал ему рождаться, и, когда у него была корь, меня не звали, и, поймав триппер, он тоже ни разу со мной не советовался. Нас сроднила язва его покойного отца, астма матери и солитер, которого мы изгоняли у сестры.

— Этот самый, — обрадованно подхватил бармен. — И правильно говорят, что она, сестра его, самая красивая женщина в Санта-Марии.

— Я давно ее не видел. — С этими словами я положил деньги на стойку, но бармен объяснил, что за стаканчик тростниковой водки с вермутом платит он. — Ну а с ним мне есть о чем поговорить.

Бармен откинул доску у стойки и вылез из своей норы, чтобы протянуть мне руку. Я взглянул в его старчески печальные глаза, на его обвислые усы, на лысину вполголовы.

— Фрагосо, — сказал он. У меня это имя не вызвало никаких ассоциаций. Он показал мне на прощание свои ровные белые зубы и добавил уважительно: — Доктор.

Чтобы не помешать ребятишкам приблизиться, я направился к столику медленным шагом. Когда пятеро или шестеро из них стащили с открытой ладони карамельки и он сжал пальцы девочки, я дотронулся до его спины, взглянув с невинной улыбкой ему в глаза. Он посмотрел на меня скорее со страхом, чем с раздражением. Ему сразу стали не нужны ни девочка, ни конфеты, и он подвинул горсть всей ватаге, которая сделала вокруг нас только один виток. А потом с детски обиженным видом следил за ее победным бегом к воротам, к солнцу. Он закинул вверх голову, чтобы посмеяться, но лишь секунду звучал в тишине его смех. Я стоял рядом с ним, и моя рука лежала на его плече. Он встал и поздоровался со мной. И вот тогда-то я увидел серебряную цепочку часов, которая вилась по жилету, обтягивавшему ни с чем не сообразное брюхо.

— Я присяду, если позволите, — тихо сказал я. — Что-то устал.

Мне стало ясно, кто этот юноша, в тот самый момент, когда бармен Фрагосо назвал его. Но вся важность открытия дошла до меня только после того, как он упомянул о его сестре. Тогда я и подумал об истории Риты и козла и предпринятой несколькими вечерами ранее попытке Хорхе Малабии разрушить эту историю.

Я глотнул какого-то сладкого питья из принесенных рюмок. Мы говорили о том о сем, о погоде, о политике, об урожае, об учебных планах, о Санта-Марии и Буэнос-Айресе.

К тому времени я обнаружил у него в галстуке жемчужную булавку и, тайком оглядев его круглое красивое, с детски нежной кожей лицо, вгляделся в чуть простовато-притворную, чуть жестокую легкую улыбку. «Полнеет. Может статься, что та давнишняя непреклонная и агрессивная решимость, так и сверкающая в его холодных зеленых глазах, как раз выражает стойкое намерение полнеть дальше». Он слегка гнусавил, и ему нравилось говорить похохатывая, зорко оглядываясь вокруг, вертя головой, брызгая скапливающейся в углах рта слюной, дергая себя за большой палец левой руки. «Тщеславен, обладает пробивными способностями, на редкость злопамятен и самолюбив».

Но дело было и в другом. Я понял это, когда он склонился к рюмке и я узрел его короткую солдатскую стрижку. Окончательный же смысл всего дошел до меня лишь несколько месяцев спустя, во время выздоровления от последней до настоящего момента болезни, когда меня навещали частью благодарные, частью суеверные друзья и пациенты, стремившиеся и меня развлечь, и душу излить. Я увидел, что он копирует своего отца, владельца скобяного промысла, умершего год назад. И подражал он ему двояко: с одной стороны, об этом свидетельствовали шутовская жемчужина в галстуке, цепочка часов, прическа и тысячи других деталей, обнаруженных мною и носивших совершенно сознательный характер. С другой стороны, под влиянием каких-то подспудных сил у него вдвое толще стала шея, выросли живот и ягодицы, скромно и точно воспроизводя малосимпатичный облик покойного папаши.

«Ну, разумеется, сыновняя любовь, но не только. Ведь как объект для подражания Перотти не мог вдохновить молодого человека. Тут что-то другое. Ну что ж, со временем и с божьей помощью, да если повезет, и в этом разберемся».

— Я кончу юридический, как всегда хотели дома, — говорил он. — Но в отличие от тех, кто только и бредит Буэнос-Айресом, я не хочу уезжать из Санта-Марии. А здесь, вы же знаете, серьезной работы для адвоката нет, дальше присяжного поверенного не пойдешь. Конечно, стоит попробовать, кто его знает, ведь деньги можно зарабатывать и не особенно утруждая себя. А если еще использовать связи папа… Да полегче относиться к этому… Я не хочу лезть в политику. Мое призвание — бизнес, большой бизнес. Вы посмотрите, чего достиг Петрус[31] без всяких столиц. Разумеется, он плохо кончил, хотя ничего еще не известно, последнее слово еще не сказано, и совсем неважно, где он — в тюрьме или в санатории. Он был способен на большие дела, потому что у него были талант и проницательность. Для своего времени Петрус сделал много, но это не более чем начало, пример остальным. Здесь все еще впереди, поверьте мне.

В свои двадцать лет он уже обрел тот же почтительно-покровительственный тон скобяного воротилы, ту же спокойную и суховатую манеру держаться, тот же уклончивый взгляд, те же не дающие друг другу покоя руки и ту же веру в незыблемые начала и успех. К тому же он постиг, как тайна жизни раскладывается на элементарные арифметические составляющие, постиг формулу успеха, требующего только настойчивости, безликости, иллюзорности бытия.

Я поверил ему, и мы опять выпили. Вот только уверенность в том, что его отец никогда не пил, портила картину. Впрочем, эта встреча была мне дарована не для того, чтобы я всю ее потратил на них обоих.

— Вы ведь жили с Хорхе Малабией в пансионе на площади Конституции, — сказал я внезапно.

Но он уже увял и выжидательно смотрел на всегда освещенную дверь рынка, возле которой сейчас было тихо.