Такими были эти похороны. Обычные дроги с мертвецом. А за ними, в полусотне метров, истомленные, истерзанные, однако твердо решившие достичь кладбища, хотя бы для этого им пришлось пройти еще десять километров, юноша и козел; козел немного сзади, юноша вел его, чуть натягивая толстую веревку, а тот послушно ковылял на трех ногах. И все, больше никого. Мерцание оседающей пыли, мягкое зарево на дороге.

— Давай я, — сказал один из тех двух, в рубашках, тот, что похудее, отделяясь от ворот и выходя на дорогу. Он хлопнул по плечу сторожа, который, задрав голову, недовольно разглядывал катафалк. — Ну, что ж вы стали, Баррьентос? Потом выпьем пива на могилке.

Катафалк остановился сам собой, не по воле возницы, не по желанию костлявых, с поникшими головами лошадей, остановился так окончательно и бесповоротно, что трудно было себе представить, будто он когда-либо двигался. Печальный запах овеял и катафалк, и кляч, подчеркивая их поразительное потустороннее спокойствие. И раздался голос — тягучий, неприязненный, раздраженный, похожий на звук, рождающийся в жестяном горле заводной птицы.

— Это против правил, сами ведь знаете, — сказал Баррьентос, возница. — А пить я так хочу, что мне все равно — пиво или лошадиная моча.

У Баррьентоса были старая, дряблая физиономия, маленькие тусклые глазки под серыми нависшими бровями, большой и тонкий искривленный рот и какой-то злой небритый подбородок.

— Что вам стоит, Баррьентос, — настаивал тип. — Никакой опасности, других похорон сегодня не будет. Вы подумайте, эта яма далеко, около километра, и никого сопровождающих, чтобы помочь.

— Сам вижу, что никого нет, а лучше бы и вообще никому не приходить.

Ничто в мире не могло заставить его улыбнуться; он грозно откинулся на козлах, став еще выше и важнее, и так остервенело потел, видимо, в знак протеста, словно это компенсировало его унижение. Он завернулся в зимний плащ — выглядывали только руки, — на цилиндре красовалась черно-фиолетовая кокарда с перьями. Достав откуда-то сигару, он принялся надкусывать ее.

— Прикиньте, Баррьентос, — сказал другой тип уже безнадежно, — километр с лишним, да еще и клячи ваши выписывают курбеты, а помочь некому. Довезите хотя бы до аллеи.

Не нагнувшись, не повернув головы, Баррьентос ловко сплюнул кончик сигары влево и зажег спичку.

— А вы возьмите козла в помощники и вон того. Я не въеду на кладбище, это запрещено, и помогать не буду. По мне, в гробу что бедняк, что богач — все едино. Дело не в том, — он мусолил сигару, зажав ее во рту, напоминавшем серп, и с каменно-неколебимым видом разглядывал синий дымок, который мягко подымался в вечернем безветрии. — Два экипажа, двадцать экипажей — мне наплевать. Но тащиться через весь город, с козлом и тем за спиной, да еще всякий сброд из ранчо вылезает посмеяться. Это бесстыдство. Не поеду и не слезу. Я возница. Козла возьмите в помощники.

Хромой, с пеной на бороде, с ногой на деревяшке, козел доковылял до ворот кладбища; он не стал щипать короткую травку у края канавы, а только чистил о нее морду. Молодой Малабия, растрепанный, грязный, потный, скрестив руки и не отпуская веревки, сдерживал рывки, глядя на меня с вызовом и смертельной усталостью; он то вспыхивал, то сникал, но все еще сохранял по инерции тот задор, что побудил его более сорока минут идти вслед за катафалком, волоча за собой старого огромного козла.

Могильщик и Баррьентос продолжали уныло препираться. Хорхе Малабия оторвал козла от канавы и направился ко мне; в его движениях и взгляде сквозили гнев и готовность столковаться. Так обычно выглядит юнец в стычке со взрослым, пожилым человеком.

— А вы что здесь делаете? — сказал он, не рассчитывая на ответ. — Сейчас мне уже никто не нужен. Если они не захотят нести, я взвалю ее на плечи, потащу волоком или брошу здесь. Все это уже не имеет никакого значения. Ее надо было проводить: и не мне, а козлу. Вы меня понимаете? А, да что там, никто не понимает.

— Я просто шел мимо, — соврал я умиротворяющим тоном. — И зашел на кладбище, потому что визит к больному навел меня на мысли о бренности.

— Ведь свидетельство у меня в порядке. А может быть, вы прибыли произвести вскрытие? — Ему не то хотелось поиздеваться, не то надоело слушать нудную торговлю могильщика и Баррьентоса у себя за спиной. Светлая прядь слипшихся, падающих на лоб волос, большой горбатый нос, который был бы ему к лицу лет через десять, потешный костюм по последней моде, привезенный из Буэнос-Айреса.

— Не нужно оставлять гроб здесь, — сказал я ему и наклонился погладить козлиные рога. — Я могу помочь.

Тогда старик сторож, задетый за живое историей унижения Баррьентоса, невозмутимо изложенной им с высоты козел, приблизился и положил палку на плечо Хорхе.

— Козла не пущу! — закричал он. — Вы меня слышите? Козла я на кладбище не пущу.

Юноша не взглянул на него, и мне показалось, что в легкой улыбке, скользнувшей по его лицу, промелькнули надежда и облегчение.

— Оставь меня в покое, грязный старик, — буркнул он. — Побереги деревяшку.

Я отстранил сторожа и взялся за гроб. Баррьентос остался курить на козлах, черный, потный, обиженный. Старик двинулся в путь, размахивая палкой и оборачиваясь каждые десять шагов, чтобы дать нам наставления. Нас было всего четверо, и мы вполне справлялись, несмотря на жару, колдобины и невероятно петляющую среди гладких плит и памятников дорожку. Казалось, что мы несем пустой, не покрытый лаком деревянный ящик с вырезанным на крышке крестом. Привязанный к решетке козел остался у ворот. Несем, будто в каком-то упоительном сне, легкий призрак кого-то давно умершего, несем ранним летом на склоне дня, среди ангелов, усеченных колонн, скорбящих женских фигур; среди выбитых на камнях элегий, восхвалений, клятв и дат; среди деревянных табличек, покоробившихся от страха и уныния.

Мы поставили гроб на землю, могильщики бесшумно спрыгнули в свежевырытую яму. Юноша тронул меня за руку.

— Кончено, — сказал он. — Это все, остальное меня не интересует. Во всяком случае, спасибо.

Когда мы подошли к воротам, он отвязал козла и опять выпрямился. Правда, вид у него уже не был такой задиристый, хоть он и напустил на себя снова циничную ребячью заносчивость, которую на какое-то время утратил.

— Я преспокойно мог бы бросить ее прямо здесь. Ведь я решил проводить ее до кладбища вместе с козлом. Похоже, у него сломана нога, несколько дней он почти ничего не ест. Не могли бы вы сделать что-нибудь? Впрочем, не беспокойтесь, не стоит. Пожалуй, лучше всего, если помощь окажется ему уже ни к чему.

Не глядя на нас, возвышаясь над черной неподвижностью катафалка, над безразличием бурых кляч, Баррьентос сплюнул и снова затянулся сигарой. А потом мы оба молча смотрели, как за зеленый, засеянный холм справа от кладбища садилось солнце. Мы оба устали. Я увидел довольную улыбку и вдохнул козлиного запаха, тяжкой безнадежности катафалка и упряжки.

— Что ж вы ничего не спрашиваете, — сказал юноша. — Меня ведь не провести. Что вы собираетесь сейчас делать?

Я дал ему сигарету и закурил сам.

— Мы можем устроить козла на заднем сиденье, — ответил я. — Мы даже можем доехать до моего дома и выяснить, что у него с ногой и сколько ему осталось жить. Я редко ошибаюсь. Я ничего не собираюсь делать, во всяком случае, вам не за что со мной так разговаривать.

Мы поместили козла на заднем сиденье машины, я слышал, как он стонет, укладываясь, затем раздался звук, напоминающий сухой треск бильярдных шаров, — так стучали о дверцу его суставы, — и мы покатили к городу. Потом я услышал его тяжкое дыхание с постоянными, регулярно повторяющимися перебоями, как при неполадках в моторе. Я выбрал дорогу, по которой недавно следовал траурный кортеж, потому что она была самой длинной.

На повороте к Грамахо я мягко отпустил акселератор и сказал:

— Сколько прошло с тех пор, как он сломал ногу?

Хорхе засмеялся. Он сидел, закинув ногу на ногу, скрестив руки на животе.