…Все это мне прямо в аэропорту Симферополя сообщил отец убегуна — худосочный и тоже лопоухий, как и сын, мужчина в возрасте под шестьдесят (самовольщик, оказывается, последышем был).

За счет Семыкина-старшего, из его квартиры, связался по межгороду с ротным.

— Подробно выясни, как он себя зарекомендовал в школе и ПТУ, — будто заезженная пластинка, повторял он. — В милицию зайди: состоял ли на учете. Про военкомат не забудь. Да везде чтоб, если какие «подвиги», пусть на бумаге зафиксируют. И завтра к исходу суток — назад! Ясно?

— Как с билетом будет. На самолет навряд ли удастся экстренно вписаться…

— Черт с ним, езжай поездом! Но не позднее завтрашнего вечера!

…А портрет беглеца из справок ПТУ и районного отделения милиции вырисовался следующий.

Начиная с восьмого класса несовершеннолетний Семыкин дважды в год стабильно устраивал себе дополнительные каникулы — с уходом из дома. Конечно, не с пустыми руками: обязательно прихватывал что-либо из бытовой аппаратуры, принадлежащей старшему — на двенадцать дет — брату. Тот давно в торговом флоте подвизался, но проживал пока вместе с родителями. Младшенький сопрет фирменный музыкальный центр или тот же фотоаппарат «Никон», быстренько фарцовщикам за четверть цены толкнет (а в конце восьмидесятых большого наплыва первоклассной импортной техники, хоть и в Крыму, но все одно не было) — и с песней гулять по всему Черноморскому побережью. Прокутит денежки, сам в местную милицию заявляется: вот он я, пропащий, навеселился всласть, домой хочу!

— Это, знаете, редкостный был пакостник. И еще бездельник, каких свет не видывал! — охарактеризовал своего бывшего «клиента» капитан милиции из службы по предупреждению правонарушений среди несовершеннолетних. — Надеялись, хоть в армии за ум возьмется! Ага, конечно! Опять за старое! Да еще нам за его «подвиги» прошлые отписывайся! Делать будто нечего! Сволота! Намучаетесь еще с ним — не завидую…

— Права так обзывать не имеете! — встрял было Семыкин-старший, сопровождавший меня в визитах по учебным и силовым инстанциям.

— Вполне имею! — обрезал капитан милиции. — Это еще даже мягко сказано — в отношении дезертира!

— Он всего лишь совершил самовольную отлучку, — доказывал оппонент. — Ведь меньше двух дней в итоге получилось. Уже вчера в часть возвратился.

— Да какая разница — что в лоб, что по лбу, — остался при своем мнении капитан. — Тем более, он не возвратился, а возвратили его, насилком. Эх, случись такое в особый период… — мечтательно протянул он. — Тогда бы разговор короткий: к стенке и — пиф-паф!

Папаша сморщился, будто лимон целиком разжевал…

— Кто? Семыкин? А-а, был у нас такой. Сплошная головная боль, вечный прогульщик, — сообщил директор ПТУ. — Какой там из него плиточник — одно название… Мы даже ему диплом выдавать не хотели, так вот этот гражданин… — кивок в сторону отца самовольщика, — шум до небес поднял..

— Да! И поднял! И права сына отстоял! — рванулся в бой Семыкин-старший.

— Так теперь-то вы от нас чего хотите?

Я коротко пояснил ситуацию.

— Характеристику? Это пожалуйста, — и директор ПТУ потянулся к внутреннему телефону…

Побывал я потом и в школе, и в военкомате. Тоже характеристики на Семыкина добыл — и везде ни единой фразы положительной. Разумеется, родители его оказались крайне недовольны моими визитами «по местам боевых подвигов» их сына.

— Ну да, было: чего не случается по глупости да по малолетству, — усиленно втолковывал мне Семыкин-старший, кстати, оказавшийся начинающим пенсионером. Про свою трудовую деятельность он лишь вскользь сообщил: мол, на разных участках работать доводилось. Но обставлена была трехкомнатная квартира весьма достойно. — Ну, наидиотничал и у вас на первых порах. Уверен: в дальнейшем служба пойдет нормально. Я ему тут письмо большое написал, уж будьте добры, передайте…

— И вот еще конфеты его любимые, сигареты… — вклинилась в разговор мать нерадивого солдата, настойчиво суя мне весьма объемистый пакет. — Пусть мальчик сладенького покушает, а то у вас перловка одна… — и брезгливо поморщилась.

…Конфеты брать я отказался категорически, что вызвало бурное недовольство мамы и сдержанное — папы «мальчика». Сам же подчиненный, которого я по возвращении посетил на «губе», прямо огорошил своим нахальством.

— Вам что-о-о, жалко было пару кило моих любимых «Мишек» довезти-и-и? Тяжело, да-а-а? И почему это на гауптвахте курить совсем нельзя-а-а? У меня без курева голова кру-ужится-а… Ну хоть одну пачечку, поговорите, вам не отка-а-жут… — ныл и ныл он.

— Ах, конфетки, ах, сигаретки… Ты бы лучше об ином задумался, — назидательно произнес тогда я. — Сколько людей из-за тебя, вместо сна и отдыха, розысками занимались! За то совсем вины не чувствуешь?

— Ну это же все давно прошло-о-о…

— Хм! Не столь уж и давно. Ладно, а за форму свою, которую неизвестно где бросил, рассчитываться как думаешь? Это же утрата госимущества. Я уж не говорю про мой проезд к месту жительства твоих родителей…

— А они вам об этом что сказали-и?

— Промолчали скромно.

— Ну а я чем помогу-у-у? У меня вообще денег не-е-ет… Ну хоть одну сигаретку, а-а-а? Ну, пожа-алуйста-а…

— Да ты, я вижу, только в направлении «подайте мне» думаешь. Понятно. Потому-то финчасть соответствующий начет за утрату формы на тебя оформит — и в личное дело. Уволишься, в военкомате на учет станешь, работать на благо общества начнешь — тогда и вычтут. Вот только мне, что к тебе домой попусту слетал-скатал, никто не компенсирует.

— Ну я же сказа-а-ал, я тут совершенно ни при че-о-ом…

Поговори-ка с эдаким кадром. Кстати, пока мой взвод целый месяц «тащил» караульную службу, Семыкин по выходе с гауптвахты обречен был летать из наряда в наряд дневальным по роте. А куда его еще прикажете деть? Тем более, ротный приказал: чтоб двадцать четыре часа в сутки чепешник на виду! Вот и следили. В несколько пар глаз. Потом, правда, начались занятия основного курса обучения и наблюдение за неблагополучным рядовым несколько притупилось. Как выяснилось, совершенно напрасно…

Да, совсем забыл. За семыкинскую самовольную отлучку дежурный по роте сержантскую лычку потерял, до ефрейтора разжаловали. Мне, как командиру взвода, соответственно, объявили выговор, ну а уж ротному и замполиту — «строго указали» за потерю бдительности и слабое воспитание личного состава. И попробуй я только рот раскрыть: мол, когда Семыкин «ноги делал», меня в подразделении вообще не было. «Но солдат-то твой? Твой… Значит — „заполучи, фашист, гранату!“ И сиди тихо, радуйся, что до строгача или, тем паче, неполного служебного соответствия не дошло». Так-то. Виновных в армии назначают.

…В ШМАСе, в середине периода обучения, всякий день похож на другой. Так что с момента семыкинской «самоволки» быстро минуло полтора месяца. И тут меня прямо с занятий нежданно выдернул в свой кабинет комбат, у которого уже находились ротный и наш замполит.

— В адрес части выделено энное количество боеприпасов и артвооружения, — предварительно чмокнув, сообщил подполковник. — И для их доставки в полк по железной дороге решено назначить тебя начальником караула по сопровождению воинских грузов. Значит, завтра с утра следует убыть в город Ростов-на-Дону, в штаб округа. С собой возьмете трех бойцов: лучших из взвода отобрать! Командир роты, замполит — проконтролировать лично! Это вам не абы что, а оружие! Пусть и в опломбированном вагоне. И сами с оружием. А то еще додумаетесь… — и хозяин кабинета скорчил гримасу, — кому-нибудь типа Семыкина автомат заряженный доверить!

— Товарищ подполковник, все ясно! — поспешил заверить ротный.

А я додумался уточнить:

— Кстати, насчет того же Семыкина. Не исключена вероятность, что если я убуду, он может еще раз «ноги сделать».

Фразу эту я произнес, отчасти действительно опасаясь этого. Но куда больше потому, что не хотелось неизвестно сколько суток по сильной жаре трястись в теплушке, прицепляемой к вагону с грузом. И каждому полустанку кланяться. И спать в собачьих условиях, на голых досках, — знаем, однажды уже проходили, только в тот раз командировка зимняя была.