Потом у нас по распорядку утренний осмотр. Его всегда старшина проводит. Глазки у прапорщика узкие, щелочками, но только глянет — сразу съежишься. Он тебя еще и «кругом» не повернул, а на весь плац орет: «Поцему каблуки у сапог плохо поцистил? Объявляю наляд вне оцеледи на слузбу!»

Прапор был первым, кого мы в части увидели. Пригнали нас с вокзала, построили на плацу — появляется из казармы старшина: живот такой, что впору перед собой на тачке возить. Следом каптерщик плащ-палатку тянет. Расстелил ее перед нами, прапор же речь толкает и картавит, как дедуска Ленин:

— А сецяс вы, товалисси плизывницки, вынете все из вессевых меськов и елозите на эту пласц-палатку. Оставлять только носовые платки, кулительные, письменные и туалетные плинадлезности. Каптелссик! Впелед!

Начал нас каптерщик шмонать. Много всего награбил — на плащ-палатке целая гора вкусных вещей образовалась, чего в поезде не дожрали. Там же кружки, ложки и всякая прочая дребедень. У одного даже учебник философии отыскался. Старшина его усек, хвать книжку и вопрошает:

— Это сто ессе за уценый выискался? Залубите на носу: в алмии на все пло все цитают только «Обсцевоинские уставы».

Швырь учебник в урну и давай вдоль строя прохаживаться. Мой сосед здоровый кусок копченого сала заначил: надеялся на первом солдатском обеде дохавать, не все ж прапорщику-буржуину… Однако буржуин сальца кусок доглядел и сразу к хитромудрому парнише:

— Это сто ессе у тебя? Хм… Сало! И по виду влоде бы неплохое! А вдлуг отлависся, а мне отвецать? Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!.. Каптелссик! На пласц-палатку, зиво!

Идет прапорщик дальше, видит — у одного мыло импортное в красивой обертке на вещмешке лежит.

— Это сто ессе у тебя? Мыло? Уй, какое интелесное! Ну-ка, ну-ка, дай-ка его сюда!

Хозяин банной принадлежности засуетился:

— Товарищ прапорщик! А чем же я мыться буду?

Старшина поморщился и с оскоминой:

— Ну, ты любого достанесь! Каптелссик! Выдай ему кусоцек солдатского!

Р-раз — и мыло тоже реквизировал в свою пользу.

Вообще про нашего прапора, за его руки прилипчивые, в части даже анекдот сложили. Мол, в один прекрасный день откроют дверь в каптерку — а ее… Таинственное исчезновение. Со всем содержимым, стенами и фундаментом. Потому как старшина все скоммуниздил, запаковал, как большую посылку, и малой скоростью в Свердловск отослал. Почему туда? А дедуска Ленин раньше там служил, хаты своей здесь пока нет, вот семья на Урале и бедствует. Подкармливать надо, сам понимаешь…

Самая же хохма с этой «пласц-палаткой» — это что старшина, уходя в тот раз, как нас в баню сводил и переодел, забыл каптерку на ключ запереть. Опечатать опечатал, а не закрыл. Ну, сержант Утюг унюхал, в чем выгода. Среди ночи с дружками печать пластилиновую подрезал, да до утра они все путное с «пласц-палатки» ужрали. Прапор как чуял: с подъема на службу примчался. Открыл дверь в свой «остров сокровищ» да как взвоет:

— Оглабили!!!

Полный кайф…

Ладно, это я отвлекся. Заканчивает дедуска Ленин утренний осмотр, потом у нас минут пятнадцать есть, пока не скомандуют строиться на прием пищи — то бишь на завтрак. Уж тогда любой летит в строй без всяких напрягов, мыслями гадая, что сегодня на похавать дадут. Хорошо бы — кашу гречневую, а то ведь чаще перловую «кирзу-шрапнель»… И тут какая-то подлюка в строю чесаться начинает. А скотина-сержант сразу орет:

— В курилку бегом… марш!

А через десять секунд:

— Строиться!

Да так разика три-четыре… Тогда над плацем стоит сплошной многоголосый мат в адрес мучителя. Какой уж тут кайф — сам понимаешь…

Настоящий кайф начинается уже за столами. Каждый ломится усесться с ходу, гвалт, будто на базаре. Где-то не на своем месте оказывается халявщик, и его резко футболят с лавки, кто-то за хлебом потянулся без команды, и тот же Питон его черпаком, от души, по руке: щелк! И для порядка разика три-четыре командует:

— Сесть!.. Встать!.. Сесть!.. Встать!..

А довольный, как три сытых кота вместе, старшина стоит рядом. Предвкушает, как ему сейчас другой прапор, который по столовой дежурит, громадную миску с мясом организует из солдатского котла. Заедает мяско дедуска Ленин горбушкой хлеба, на которую сразу две пайки масла намазывает, да еще третью в чай себе бросает…

Тем временем раздатчик пищи всех отоваривать начинает. Себе — последнему, чтоб, если проср…ся, без хавки потом сидел. Тогда в столовке становится относительно тихо, только иной от наслаждения чавкает.

Недавно нас один узбек на завтраке удивил. Он в армию пришел, в русском ни бельмеса не рубя. В ихнем кишлаке русский на узбекском преподавали. Это мне другой узбек прояснил, который у наших «братьев» Варшавского Договора заместо переводчика. Так вот, тот «брат», который по-русски ни бум-бум, увидел, что ему пайки масла не хватило, да как заверещит: «Дижюуурный! Масле-о!» Мы от изумления аж жевать перестали. Выходит, есть и у этого «иностранца» армейские успехи.

Напротив меня за нашим столом украинец сидит. И до того он здоровый и толстый — просто смотреть тошно. Это у него по приезде в часть старшина сало отнял, а хохол слово «сало» пишет с большой буквы, а «Родина» — с маленькой. Украинец вечно плакался, что ни хрена не наедается, «тильки перекусив». Ну мы и стали голодающему с Поволжья в конце хавки окуски хлеба подсовывать: жри, значит, боров… Воров, конечно, злился и начинал всех на три буквы посылать, только ему уже со всех сторон окуски тащили…

Потом у нас развод и начинаются учебные занятия. К этому времени обычно взводный нарисовывается — конечно, когда он ответственный по роте, тоже спозаранку припирается и в канцелярии запирается. Подойдет, посмотрит на нас кисло и коронное выражение выдает: «Что, куча бездельников, поработаем?»

Мы возмущаемся: какие ж мы бездельники? Старлей ржет: а кто? Пьете-едите за бесплатно, одели-обули вас на халяву, койку и тумбочку в казарме выделили, отдачи же армии пока ровно ноль целых их… десятых.

По сути, пока оно так. Мы ведь здесь только учимся, но на то она и «учебка», а по науке — школа младших авиаспециалистов. Окончим ее, по боевым частям распределимся — там, говорят, и будет настоящая служба. Словом, занимаемся пока как в школе, но на полную катушку — с утра до вечера, а это, понимаешь, далеко не кайф. На первых порах и пытались по-школьному развлекаться: кто галку пускал, кто чертиков рисовал, кто в морской бой играл. Хрен по всей морде, Лохматый, такие номера здесь на корню пресекаются — «через руки и после отбоя». Закон суровый: не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Тупой ты или острый, а общевоинские уставы зубрим хлеще, чем, наверное, при царе Закон Божий. Что не запомнил, наверстываешь за свой счет. Ну, сам понимаешь, — вместо сна. Жуткий кайф…

Натурально кайфово на занятиях изредка тоже бывает. Скажем, когда узбека, что в русском тупорыл, к доске вызывают. Во-первых, он и в классе норовит честь отдать, а шапки-то на среднеазиатской тыкве нет. Взводный бесится: «К пустой голове руку не прикладывают!» А во-вторых, недавно «брат» Варшавского Договора на политподготовке свой кишлак на карте Америки искал. Вообще и он, и все его земляки учебу ненавидят: по ним, лучше весь день камни тягать. До недавнего времени этот «брат», что по-нашему не петрит, одни «пары» по всему получал, и тогда ротный заставил взводного по вечерам с двоечником заниматься. Еще и в воскресенье отдельно. Офицерье по этому поводу даже перегрызлось, старлей в канцелярии так орал, что в спальном помещении слышно было: у него, мол, тоже конституционное право на выходной имеется. Однако майор, несмотря на этот ор, старлея, один хрен, нагнул, потому как самому комбат раз огромную «дыню» воткнул за узбековы ответы-молчания. Заглянешь вечером в ленкомнату — сидит наш взводный и этот, который: «Масле-о!» Узбека аж жалко: пыхтит над конспектом, употел, будто десять пиал чая заглотил, но сигарету в курилке уже хорошо клянчить научился: «Давай, пожалюйста, заку-урим!» И ведь не откажешь…