Петр Верховенский одержим узкофанатичной, разрушительной идеей, человеконенавистнической идеологией. Для этого аморального типа все позволено, никаких нравственных препятствий, все средства хороши. И вообще, если пользоваться смешным, отвратительным в глазах верховенских словом «мораль», то «морально» для них все, что служит для достижения их кровавых целей. «Идейность» подтверждается и разрешается у него выстрелами, убийством. Револьвер, которым он размахивает, — это неотъемлемый атрибут его личности, так сказать, материализованное воплощение его духа, высший аргумент его в споре. Без револьвера он ничто.
Верховенские, как показывает Достоевский, словно бесы вошли в тело России. И была благоприятная почва для этих бесноватых. В романе Достоевского выведены те, кто создавал эту питательную среду для бесов. Это и либеральная интеллигенция с ее нигилистическим отношением к России и ее многомиллионному народу. Оратора, позорящего Россию, «бестолковую тысячу лет» ее истории, губернское общество встречает диким ревом восторга. «Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисмент. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невинно: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?» Это и знаменитый писатель Кармазинов, постоянно живущий за границей и навещающий изредка Россию, в существовании которой он не видит исторического смысла. Аристократ Ставрогин, атеизм приводит его к извращенно-рассудочным преступлениям, и в конце концов к самоубийству. Администраторы города, заискивающие перед «новыми людьми». Инородец Лямшин, который запускает мышь в разбитый киот иконы Богоматери, выделывает другие кощунства. Эти бесовские выходки оказались исторически перспективными [5]. К удовольствию Лямшина, нечто подобное было и в среде русской аристократии — так сказать, запусканье мыши в народные святыни, заветы. В начале 80-х годов Толстой объявил себя создателем новой религии, из четырех Евангелий составил «свое» Евангелие с плоским этическим учением, с отрицанием Троицы, Христа как Богочеловека. Особую враждебность вызывала у Толстого Евхаристия, злую, кощунственную карикатуру на которую он дал впоследствии в «Воскресении». Философская гордыня Толстого тягостно подействовала на Островского, считавшего, что «Лев взялся умы мутить, это к хорошему не поведет». Претила толстовская «новая религия» Гончарову, Ивану Аксакову, не могла не смущать даже «толстовца» Лескова, искавшего в русской жизни праведников, подвижников как опорную точку национального самосознания. Но и многие из тех, кто не принимал, не ценил Толстого как богослова, как мыслителя, считали своим прогрессивным долгом поддерживать его обличения всего и вся в русской жизни — от церкви до армии, до семьи. Уж в этом-то обличении все были союзники, наподобие тому губернскому обществу, вопящему от восторгов в ответ на очернение России в «Бесах».
К тому же появилась армада газетчиков, порождение пореформенной буржуазной эпохи, ее денежно-банкирского духа, целая армада глашатаев «прогресса», отвергающих, клеймящих историческое прошлое страны, народные идеалы, сеющих разрушительный космополитизм. Мало кто из так называемой интеллигенции набирался мужества противостоять этой разлагающей силе, боясь прослыть ретроградом, приспешником самодержавия и мракобесия.
И то, что не сделали, не могли сделать внешние завоеватели — разложить, раздробить русский народ, который, по словам Бисмарка, даже в случае военного поражения все равно соединится в единую силу, «как частицы разрезанного кусочка ртути»; то, чего никогда не было в истории, — произошло в результате действия «бесов». Исторически это привело к тому, о чем свидетельствует человек из народа в «Тихом Доне»: «Ты гляди, как народ разделили. Будто с плугом проехались: одни в одну сторону, другие — в другую, как под лемехом… Один другого уже не угадывает… Вот ты… ты вот — брат мне родной, а я тебя не пойму, ей-богу!» Здесь, в гражданской войне, непонимание даже между братьями оборачивалось уже кровью, убийством. Но путь к этому шел оттуда, из XIX века, из того бесовства идей и теорий, которые выдавались за революционный прогресс, даже за благодеяния для народа.
Русская классическая литература, получившая всемирное признание в лучших своих образцах, открыла человечеству много существенного в жизни русского народа, русского национального характера, самосознания, и прежде всего духовно-моральные его ценности, страстность искания истины, смысла человеческого существования. Но не следует забывать, что литература, употребляя слова из известного стихотворения русского поэта, была только «волной», а «океаном — Россия», только «волной» — в сравнении с беспредельностью народной жизни. Жизнь огромной страны, невиданная созидательная работа на земле, раскинувшейся на трех континентах (до продажи в 1867 году Русской Америки Соединенным Штатам), оставалась во многом за пределами литературы, вне поля ее зрения. Гончаров, после кругосветного плавания на фрегате «Паллада» возвращаясь в Петербург «сухим путем» через Сибирь, был в восхищении от знакомства с тамошними людьми. Начиная от таких «крупных исторических личностей», «титанов», как генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. И. Муравьев-Амурский, совершивший немало «переворотов в пустом, безлюдном крае»; архиепископ Иннокентий (Вениаминов), издавший алеутский букварь, возглавивший огромную просветительскую работу среди местных племен; открыватели северных путей, и кончая хлебопашцами (невиданное дело в суровом северном крае), купцами, инженерами, охотниками, чиновниками и военными, которые «каждый год ездят в непроходимые пустыни, к берегам Ледовитого океана, спят при 40 градусах мороза на снегу — и все это по казенной надобности». В деятельности этих энергичных, предприимчивых людей «таится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах, а у нас, из скромности, молчат». В литературе обойдены молчанием подобные подвиги созидания, оказалась невидимой, как подводная часть айсберга, исторически деятельная сторона русской жизни. И сам Иван Александрович Гончаров, возвратившись в Петербург, занялся совсем не тем, что он увидел в Сибири, — Обломовым, который, лежа на диване, произвел, бесспорно, немало благородных мыслей, но которые не могли все-таки заменить тех дел, благодаря которым Россия стала шестой частью земного шара.
Тогда же, в 50-х годах прошлого века, развернулась историческая деятельность на Дальнем Востоке Г. И. Невельского, который был не только замечательным моряком и крупным исследователем, но и человеком государственного ума, с именем которого связано присоединение к России огромных пространств Приамурского и Приуссурийского краев. Сама история его подвига обличает великий характер. В молодости, пренебрегая блестящей карьерой, он поставил своей задачей обследование Дальнего Востока, реки Амура и ее устья. Эти обследования завершились тем, что в ста верстах выше устья Амура он поднял русский флаг и оставил там военный пост. Не подвластные никакой державе Приамурский край и весь Сахалин были объявлены собственностью России. Это был своевременный акт, так как в замыслах европейских держав уже было утвердиться на «ничейной земле», закрыть России выход к океану, держать под угрозой ее восточные окраины.
И совершил это, на свой страх и риск, грандиозное для судеб России дело капитан 1-го ранга Невельской с небольшой группой вооруженных матросов.
Но в Петербурге особый комитет большинством голосов признал действия Невельского дерзкими и постановил разжаловать его в матросы. Однако император Николай I, после того как генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьев в истинном свете представил причины решительных действий Невельского, наградил Невельского орденом Владимира 4-й степени и сказал: «Где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не может».
Героической была жизнь не только самого Невельского, но и жены его Екатерины Ивановны. Самый юный сподвижник Невельского Бошняк вспоминал впоследствии, что «когда барк стал тонуть, никто не мог уговорить г-жу Невельскую первою съехать на берег… Командир и офицеры съезжают последними, говорила она, и я съеду с барка тогда, когда ни одной женщины и ребенка не останется на судне. Так она и поступила. Между тем барк уже лежал на боку…» Далее Бошняк пишет, что когда в 1852 году из Камчатки не пришли суда с провиантом, то все находились в более чем отчаянном положении. Для грудных детей не было молока, больным не было свежей пищи, и несколько человек умерло от цинги. Екатерина Ивановна отдала свою единственную корову во всеобщее распоряжение. Никто никогда не слыхал от нее ни одной жалобы или упрека. А ей было тогда только 19 лет. Трогательно было ее обращение с туземцами.
