Как начинался день в Замоскворечье? Вставали рано, в шесть часов утра. Шли к ранней обедне. Потом — по своим делам — в лавки, конторы; одни одетые в европейские костюмы и в шляпах, другие в армяках и картузах, гимназисты в серых шинельках, в голубых фуражках с кокардами…
На улицах появлялись и заходили во двор шарманщики; кто с обезьяной — потешать; кто с попугаем — гадать; ходили цыганки — танцевали и пели во дворе, ино-где дворник прогонял их. В разных концах улицы раздавались крики: «Точить но-о-жи, ножницы»; «Стекла вставлять». На плечах у кричащего станок со стеклами. Торговец кричит свое: «Груши, яблоки» — они красуются на больших лотках, покрытых белыми полотенцами. Подкованные лошади громко цокали по булыжнику улицы. Каждый извозчик имел свой номер, он проставлялся на задней, наружной стенке саней. Это были извозчики пассажирские. Но были еще и лихачи: коляска с красивыми дутыми шинами, нарядный кафтан на самом извозчике. Не каждому по карману лихач. Пассажиры торгуются: «Тридцать копеек». — «Дорого». — «Ну, двадцать пять копеек…»
Жили тогда, конечно, не так, как теперь…
В театр не ходили… На каждой улице было по несколько церквей. Но каждая семья еще и приглашала служить молебен на дом. Доставляли из часовен Иверскую Божию Матерь, Боголюбскую, Нечаянной радости. Икону в тяжелой серебряной ризе несли пять-шесть человек, им помогали, надев белые чистые фартуки, дворники. Ее ставили в угол, на постланный ковер. Стояла икона минут тридцать-сорок, пока шел молебен. Двери были открыты настежь, приходили соседи…
Ну, я как будто и все рассказал, — закончил «последний замоскворецкий житель» свои воспоминания. Может быть, и не все, подумал я, но много интересного, главное — конкретного, которое просто необходимо знать каждому читателю и зрителю пьес Островского. Ведь это та бытовая среда, тот воздух, которыми живут и дышат его герои и без знания которых они будут нам непонятны.
О Замоскворечье есть свидетельства современников Островского и самого драматурга. В очерке «Замоскворечье в праздник» он писал: «Когда у нас за Москвой-рекой праздник, так уж это сейчас видно. И откуда бы ты ни пришел, человек, сейчас узнаешь, что у нас праздник. Во-первых, потому узнаешь, что услышишь густой и. непрерывный звон во всем Замоскворечье. Во-вторых, потому узнаешь, что по всему Замоскворечью пахнет пирогами… Но вот отходит обедня, народ выходит из церкви, начинаются поздравления, собираются в кучки, толки о том о сем, и житейская суета начинается. От обедни все идут домой чай пить и пьют часов до девяти. Потом купцы едут в город тоже чай пить, а чиновники идут в суды приводить в порядок сработанное в неделю. Дельная часть Замоскворечья отправилась в город: Замоскворечье принимает другой вид. Начинаются приготовления к поздней обедне; франты идут в цирульни завиваться или мучаются перед зеркалом, повязывая галстук; дамы рядятся… Вы увидите часто купца в костюме времен Грозного и рядом с ним супругу его, одетую по последней парижской картинке… Обедни продолжаются часу до двенадцатого. Потом все идут обедать; к этому времени чиновники и купцы возвращаются из городу. С первого часа по четвертый улицы пустеют и тишина водворяется; в это время все обедают и потом отдыхают до вечерен, то есть до четырех часов. В четыре часа по всему Замоскворечью слышен ропот самоваров: Замоскворечье просыпается и потягивается. Если это летом, то в домах открываются все окна для прохлады, у открытого окна вокруг кипящего самовара составляются семейные картины. Идя по улице в этот час дня, вы можете любоваться этими картинами направо и налево… После вечерен люди богатые (то есть имеющие своих лошадей) едут на гулянье в парк или Сокольники, а не имеющие своих лошадей — целыми семействами отправляются куда-нибудь пешком; прежде ходили в Нескучное, а теперь на Даниловское кладбище. Общества совершенно нет, в театр не ездят. Разве только на святках да на масленице, и тогда берут ложу и приглашают с собой всех родных и знакомых… Ложатся спать в девятом часу, и в девять часов все Замоскворечье спит».
В другом очерке Островский с простодушным юмором замечает: «За Москвой-рекой не живут своим умом, там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания… На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают как специальное изучение чего-нибудь с практической целью».
Друг Островского, известный поэт, критик Аполлон Григорьев, выросший на Малой Полянке, писал о «поэтических сторонах Замоскворечья» в «Моих литературных и нравственных скитальчествах»: «Бывали ли вы в Замоскворечье?.. Во-первых, уже то хорошо, что чем дальше идете вы вглубь, тем более Замоскворечье тонет перед вами в зеленых садах; во-вторых, в нем улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались… Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь». Свои замоскворецкие впечатления Аполлон Григорьев заканчивает признанием: «Вскормило меня, взлелеяло Замоскворечье».
За высокими заборами шла размеренная жизнь замоскворецких жителей со своими радостями и заботами, скрытыми от постороннего взгляда тайнами и чудачествами. Младший современник Островского, художник К. Коровин вспоминает забавную историю с замоскворецким купцом Шибаевым, который «помогал сиротам, студентам, но никогда об этом не говорил, не хвастался своей щедростью»… У этого купца была привычка проводить в своем саду время с приятелями, в числе которых был известный артист Пров Михайлович Садовский. «С утра он в погребе отбирал бутылки иностранных вин самых лучших марок — шампанское, ликеры, мадеру, токай, ром и прочее — и отдавал приказ слугам зарыть их в саду в разных местах по горлышко, чтобы только виднелась светящаяся верхушка… К вечеру приезжали гости — все друзья… В сумерки, после обеда в хороший день, брали трубу охотничью и трубили сбор охотников… После того и хозяин и гости разбегались по саду. Это называлось «гон». Искали спрятанные бутылки. И первый, кто находил, лаял собакой». «Но вот сосед Шибаева, человек простой, торговый, солидный, подсмотревши из своего сада на эти охоты, задумался. Так задумался, что поехал к московскому обер-полицмейстеру Огареву и доложил, что у Шибаева дело неладно». Обер-полицмейстер, наблюдая в саду шибаевского соседа через щелку забора за происходящим у Шибаева, сам заражается «гоном» и перелезает через забор к «охотникам».
«— Скажи ты мне одно, Арсений Григорьевич, — говорит полицмейстер хозяину. — Кто такой эту охоту выдумал?..
— Да вот, — говорит, — Пров Михайлович Садовский».
Шибаев уезжает за границу, в Италию, где тоскует по Замоскворечью. «И объясните вы мне, — почему я каждый день во сне мой забор вижу, бузину, дорожку, бе-резину каждую? — говорил он знакомым.
— Да чего же хорошего, Арсений Григорьевич, в заборе косом, в щелях весь? Эдакой срамоты тут не увидишь.
— Да, верно, что не увидишь… Забор деревянный, кривой, а у него крапива растет, акация. А весной за ним, за садами, Москва-то река разливается… А вдали церковки блестят, далеко…
Одним словом, тосковал-тосковал он на Ривьере и снялся снова в матушку-Москву».
Таков этот колоритный мир Замоскворечья, полный живописных бытовых красок, разнообразия человеческих характеров, оригинальности обычаев и нравов.
Замоскворечье было одним из живописнейших уличных ансамблей Москвы, и в целом, несмотря на некоторые отклонения, возникшие со строительством Всехсвят-ского, ныне Большого Каменного моста, планировка замоскворецких улиц — веерно-ветвистая. Особенность этой, уникальной в мировой архитектуре, классической планировки улиц в Москве заключается в том, что улицы делятся на несколько четко выраженных вееров, сходящихся к различным центрам — торговищам (так, улицы Замоскворечья сходились в Замоскворецком торге). Кстати, разрушение этой веерно-ветвистой системы, лежавшей в основе традиционного московского градостроительства и сохранявшейся в старых районах столицы, нанесло необратимый урон исторически сложившейся композиции, облику древнего города. Житель Замоскворечья, выйдя из любого двора, мог видеть Кремль. Во дворике, среди фруктовых деревцов, он мог сидеть на лавочке и любоваться на Ивана Великого. Владычество Кремля, Василия Блаженного всегда напоминало о себе и постоянно формировало понятия о красоте у замоскворецкого обитателя. Поэт Батюшков говорит о «величественном Замоскворечье».
