Иная пословица — целый художественный образ, целая художественная картина. «Не глаза видят, а человек; не ухо слышит, а душа» — это сказано как будто о художнике. А сколько пластической мощи, опыта наблюдательности в образе: «Лес видит, а поле слышит». Какие психологические глубины: «Сердце без тайности — пустая грамотка», «Человек сам себе убийца». Сколько, должно быть, копилось опыта в народе, чтобы могла выработаться такая многозначительная, вызывающая каждого на свои догадки пословица: «В народе что в туче — в грозу все наружу выйдет».
В пословицах остаются жить великие имена, дорогие памяти народной. «Бородка Минина, а совесть глиняна» — любопытно, как в народном мнении историческое дело Минина кладет отсвет и на его моральный облик, отождествляется с совестью. Пословицами стало то, что когда-то было произнесено историческими лицами, написано писателями. От Владимира I пошло: «Руси есть веселие пити» (ах, это «веселие пити», лучше бы ему не быти!). От Александра Невского — «Не в силе Бог, а в правде». Из писателей наших — Крылов — «Ты сер, а я, приятель, сед», — Пушкин — «Щей горшок, да сам большой»… Раз-два, да и обчелся. Случайно не попадешь в авторы пословиц, это венец всего творчества.
В пословицах вековой народной мудростью осмыслена жизнь человеческая в ее коренных свойствах и потребностях, в цельности ее бытия. Ведь, в сущности, подобно тому, как все истинно значительное всегда просто, так в основе человеческой жизни — самые простые потребности чувства, душевные движения: человек испытывает голод, он любит, ненавидит, негодует, жалеет, радуется, верит, думает о смерти.
Это касается всех — и «простого» человека, и «сложного». Взгляд на человека по «существу» и выражен в пословицах вроде: «Трижды человек дивен бывает: родится, женится, умирает». Это какому-нибудь умнику кажется, что народ не развит, не понимает высоких материй, утонченного мышления и т. д., а у народа, все видящего и все понимающего, издавна свое мнение на этот счет: «Ум доводит до безумья, разум до раздумья»; «Мир с ума сойдет — на цепь не посадишь».
Сколько в литературе написано о смерти, а извлечешь ли из этого написанного ту же мудрость, которая заключена в пословицах? «Умереть сегодня страшно, а когда-нибудь ничего»; «Истома пуще смерти»; «Жить надейся, а умирать готовься»; «На смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь»; «Не умел жить, так хоть сумей умереть»; «Не тот живет больше, кто живет дольше»; «Одна смерть правдива»; «Как живем, так и умираем» и т. д. И какую сторону жизни ни взять в пословицах — всегда поражает эта психологическая прозорливость.
А пословицы о языке, задевающие в нем, Островском, самые заветные, можно сказать, интимные струны? «Лучше не договорить, чем переговорить»; «Говори с другими поменьше, а с собой побольше»; «Не все годится, что говорится»; «Говорит направо, а глядит налево»; «И речисто, да нечисто»; «На великое дело — великое слово»; «От избытка сердца уста глаголют».
Да, пословицы сослужили ему добрую, основательную службу; как камертон, давали настрой на правдивость народного слова и характера и выводили в родственную своей мудрости бытовую стихию. Вот и сейчас овладела им власть пословицы, к ней, как к центру, сходится действие новой пьесы.
…Много было передумано и перечувствовано в этом кабинете, за этим столом, хотя, прежде чем укладываться на бумагу, пьесы месяцами вынашивались в душе, звучали в воображении всеми голосами.
В последнее время своим человеком в доме стал Егор Эдуардович Дриянский, с отъездом хозяина, он навещал Агафью Ивановну, справлялся о домашних делах, не надо ли в чем пособить, что написать Александру Николаевичу… и писал вроде того, что Агафья Ивановна возится с цыпленком — а тот кричит на весь дом; Николка вертится тут же подле короба с новорожденным, а сапоги на нем — настоящий китаец! И вдобавок голое гуз-го. Агафья Ивановна кланяется, писать не будет: она здорова и все вокруг благополучно.
Читая такие послания Егора Эдуардовича, Островский живо представлял происходящее дома, как будто и не уезжал никуда, и с теплотою думал о благоугодном и правдолюбном Дриянском, видя воочию его загорелое смуглое лицо с черными усами, его умный, добрый взгляд. Дриянского, как и Писемского, благословил Островский в «Москвитянине», где и была в 1850 году напечатана повесть Егора Эдуардовича «Одарка Квочка», а в следующем году в том же журнале — его «Записки мелкотравчатого». Готовый, по его словам, скорее умереть с голоду, чем преклонить выю перед людьми, у которых корысть заглушает правду, Дриянский добровольно преклонял выю перед ним, Островским, это было и приятно драматургу, знавшему за собою неравнодушие к поклонению, но это же и вызывало сложное чувство, углублявшее в нем человека. Невозможно понять тех, кто лишен чувства благодарности, это уже нелюдь, нравственные уроды. А такие люди, как Дриянский, готовы платить за добро во сто крат. Островский помогал ему советами, участием, где бы пристроить его новую вещь, — одалживал деньги, и как же был благодарен Дриянский! Трудно забыть, как однажды Егор Эдуардович явился к нему как бы с каким рапортом: «Ту повестушку, что читал на днях, исправил, как указывали. Теперь роман «заквасил». Так скромно и непритязательно о своем произведении — «повестушка», а ведь автор повести «Одарка Квочка», «Записок мелкотравчатого», повести «Квартет», других вещей — творец, художник, который во всякой, даже богатой, литературе был бы на виду, составил бы себе известность, славу, а у нас имя его безвестно.
Раз в письме Дриянский жаловался ему, как Панаев разругал его «Квартет», за который Островский хлопотал перед «Современником». «Язык варварский, слог невыносимый», «ни одного характера», «это видно, что вещь давно лежалая и ему хочется получить за нее деньги», — назидал Панаев Дриянского через его знакомого, прочитав только начало повести и сожалея, что поверил письму Островского. Это о языке-то Дриянского — «варварский», «невыносимый», о языке сильном, выразительно рисующем перед глазами людей, как живых! «Ни одного характера…»? Но даже и «Записки мелкотравчатого» не ограничиваются «очерком из охотничьей жизни» (как скромно назвал свою повесть автор), а создают яркие бытовые картины русской провинциальной, сельской жизни, рисуют интересные характеры. Разве не характер Петр Иванович, почти силою заставляющий охотников с прислугой и целым обозом ночевать у него, сулящий им роскошное угощение и ночлег («потому что он благородный человек и товарищ истинный») и нисколько не смущающийся тем, что гости поражены и не знают, как скорее выбраться из дому, освободиться от «беззаконного ареста», когда видят, что им есть нечего и разместиться негде. Но зато, как человек благородный, хозяин забавлял гостей: две бабы под припев хора «отжигали» (какое выразительное слово!) мордовскую пляску. В «Записках мелкотравчатого» Дриянский иногда выговаривает то, что ему дорого в людях: «к таким незатейливым и честным натурам не липнет никакая подмалевка», «ни в словах, ни в приемах его не было и тени этого фразерства и вычурности».
Таков и сам Дриянский — в жизни и в своих произведениях, в них нет фразерства, вычурности, подмалевки, всего того, особенно современного фразерства, что становится признаком некоего прогрессизма в глазах Панаевых, поэтому они и не считают нужным даже дочитывать до конца Дриянского. А он и здесь остается самим собою и принимает это как должное: «Впрочем, черт его знает, может быть, «Квартет» и в самом деле так гадок, как говорят…» И в этом же письме он признается Островскому: «В ваше благородство я верил и верую навсегда, что делать, если дело не клеится?..» Дриянский по натуре своей как бы брат милосердия, готов броситься на помощь всякому, нуждающемуся в поддержке и помощи, он и у постели больного, и на похоронах, и хлопочет о новоявленном рассказчике, не унывая нисколько от собственных неудач. А неудачи эти так неотступно преследуют Дриянского, что он стал уже притчей во языцех в литературных кружках, вызывая сочувствие к себе своими невзгодами — жизненными и литературными. С грустным комизмом он писал Островскому: «О себе я имею право сказать, что я именно та исключительная личность, для которой придуманы исключительные препоны во всем. Напр., я твердо уверен, что, если мне предстоит завтра перейти улицу для того, чтобы получить что-либо желанное… непременно посреди улицы окажется либо загородка, либо канава непроходимая, одним словом, то, что скажет — ступай назад! Другим можно, тебе нет!»
