Вот какие контрасты! Судьба хранит его от жестокости жизни: писание пьес, круг знакомых из добропорядочных лиц — купцов, литераторов, актеров, чиновников; наслаждение, а иногда и муки художественной фантазии… она уже исподволь разыгрывается и вокруг этого старика разбойничьего вида, встреченного им на «бойком месте», но мог бы случай свести с таким же стариком и где-нибудь в кабаке, на большой дороге, среди леса… Ему уже представляется хозяин постоялого двора героем его пьесы, пьесу эту увидит публика, о ней будут писать, рассуждать — о том, что удалось и не удалось автору, но какое дело до всего этого тому старику с глазами колдуна, у которого свой мир, затаенный и враждебный, существующий неотъемлемой стороной действительности, с которой так или иначе придется иметь дело, как самой жизни с составной частью своей. И сколько такого темного, трагичного может вдруг открыться!..

Но жизнь прекрасна тем, что ничто, даже самое потрясающее для людей, не задерживается в ее течении, что если одним она ранит, то другим врачует, что только в полноте ее и постигаются возможности личности. Так и сейчас, впечатление от встречи с хозяином постоялого двора сменилось другим, не менее сильным впечатлением. Никогда ему не забыть, как в прошлом году в приволжской деревне Костромской губернии он подслушал одну песню. Сначала ему, подошедшему к крайней избе, почудилось, как будто где-то за стеной пчелы ныли, такой занозой входили в душу тягучие тоскливые звуки, и он понял, что это песня. Он поднялся по приступкам крыльца, вошел в сени и увидел старуху, качавшую зыбку и продолжавшую петь. Старуха сидела спиной к двери и не заметила вошедшего, в ее сгорбленной фигуре, в однообразном покачивании головы было столько созвучного песне, что Островский, весь во власти охватившего его волнения, не стал ни о чем ее спрашивать, жадно вслушиваясь в слова. Он тогда не записал эти слова, со временем многие из них позабылись, а слышанные звуки, казалось, по-прежнему все ныли в душе, как будто требовали слов, и эти слова, уже его собственные, выговорились, вылились сами собою:

Баю, баю, мил внучоночек!

Ты спи-усни, крестьянский сын!

Ты спи, поколь изживем беду,

Изживем беду, пронесет грозу,

Пронесет грозу, горе минется…

Баю-баю, мил внучоночек!

Ты спи-усни, крестьянский сын!

Белым тельцем лежишь в люлечке,

Твоя душенька в небесах летит,

Твой тихий сон сам Господь хранит,

По бокам стоят светлы ангелы.

А как обогатился он за эту поездку по Волге чувством родной речи, которую любил до обожания, особенно когда слышал новое слово, неожиданные оттенки его и повороты, когда чутьем, каким-то шестым чувством угадывал смысл непонятного слова, таящееся в нем древнее корневое значение. Каждое такое слово, услышанное им от крестьян, мещан, купцов, рыбаков, заносилось в записную книжку, в тетрадь, как дар желанный и драгоценный. Иные дни были особенно богаты уловом: выражения ложились одно к одному, как отборное зерно, из которого можно в будущем ждать богатого всхода. Перебирая в памяти эти записанные слова и выражения, он испытывал чувство счастливца, нашедшего клад.

«Громок». Название некоторых особенно чистых ключей. В Москве еще недавно мытищинскую воду называли громовой водой. От этого сложилась легенда, что в Мытищах ударил гром и образовался ключ. На этот случай есть и стихи Языкова.

«Завод. Певучий говор. Говорят заводом».

«Круговик. Круг, образуемый рабочими, когда они на бичевнике садятся делить выручку».

«Мигать. Быстрое движение».

«Насыпной рисунок, узор; насыпка цветной мелкой рубленой шерсти по клеевому узору».

«Недвига. Ленивая женщина».

«Перечень. Боковой ветер».

«Побывшиться — умереть».

«Поедистой. Съедобный. Поедистая трава».

«Призятитъ. Взять к дочери зятя в дом».

«Пройгра. Движение пчел для очищения себя, они вылетают и вьются над ульем».

«Пронос. Не настоящий фарватер при сплаве».

«Прямушка. Прямая тропинка, по которой ходят и ездят, когда грязна большая дорога».

«Рудовый лес. Красная сосна».

«Рытый. Узорчатый, когда узор углублен, втиснен — работа называется рытой.

Рытый бархат».

«Самосилом. Без искусства, ловкости, хитрости, одной натуральной силой».

«Сбежать. Съехать вниз по реке».

«Щупать рыбу. Ловить руками».

«Гнездо. Два снопа».

«Горыныч. Родящийся в горах, вытекающий из гор (сын горы)».

«Вязка. Отвязаться, связываться, соединяться, сходиться».

«Глухарь. Бубенчик».

«Волчок. Потайный фонарь с задвижкой».

«Живая вода. Русло, главное течение (при сплаве)».

«Забежка. Маленькое судно при пароходе, которое заводит якорь».

«Запирать луга. Запрещать пускать скотину».

Только художник может оценить это богатство и воздать должное красоте каждого слова. Иное хочется ощупать, как драгоценный камень; около другого постоять, как около святыни, с обнаженной головой; за третьим — пойти безоглядно, куда оно поведет, как тот «громок», приводящий к родничку, чистому ключу. Быть наследником народного слова — великое счастье художника, но и великий долг его — отблагодарить за этот дар достойными художественными ценностями.

Прошлогоднее его путешествие прервалось самым неожиданным и печальным образом. В начале июля около Калягина тарантасом ему расшибло ногу, и пришлось более месяца проваляться больным в уездном городе, впрочем, в порядочном доме, под присмотром. Так кончилось бесславно лето, и только в этом году он мог продолжить путешествие по Волге.

Пароход приближался к Ярославлю. Издали он завиднелся квадратом набережной, похожей на зеленую крепостную стену, за поворотом длинный песчаный откос. С берега кажется громадной эта крутая стена из земли, в траве и цветах, с древними липами на краю, решетками наверху. Островскому очень понравилась набережная Ярославля, с Волжской трехэтажной башней в стороне, входившей в состав укрепления древнего города. От пристани он пошел в город, к Волжской башне, поднялся в горку, прошел мимо церкви Спаса на Городу к храму Николы Рубленого, который с Волги первым видится своими темно-зелеными рубчатыми куполами. Мимо церкви Михаила Архангела, по улице Почтовой вышел к стенам Спасского монастыря, называемого здесь Кремлем. В этом монастыре в 1790 году был найден список «Слова о полку Игореве». Обнаружилось вроде как бы неожиданно гениальное творение древнерусской литературы. Но на пустом месте ничего великого не может возникнуть, такое произведение, как «Слово о полку Игореве», могли породить только духовно богатая среда, высокая народная культура, что и было в Древней Руси.

Почти напротив причала, метрах в двухстах от Волги — молчаливо-величественная громада церкви Ильи Пророка с пятью куполами, двумя колокольнями. И все увиденное им, вся эта красота особенно замечательной показалась ему тем, что сосредоточена в одном месте и сторожится Кремлем.

Здесь, в Ярославле, жил «первый актер российского театра» Федор Волков, его театр давал представления в городе, пока известность о нем не дошла до императрицы Елизаветы Петровны, которая и вызвала в 1752 году двадцатичетырехлетнего «купца Федора Григорьевича, сына Волкова» с его труппой в Петербург. Возможно, что именно по этой улице, по которой он, Островский, медленно сейчас шел, и потянулся актерский поезд в столицу — с солидной театральной кладью, для которой понадобилось девятнадцать ямских подвод, шесть саней, шесть рогож и пятьдесят сажен веревки.

…Островский шел по улице, и вдруг внимание его вривлекло необычное зрелище. Над средним зданием Гостиного двора летал… медведь по поднебесью! Золоченый медведь, держась лапами за шпиль, с алебардой на плече, вертелся на флюгере. И вспомнилось — это герб Ярославля — медведь. Заехал в медвежью сторону, все здесь в медведях. У чиновника губернского правления на пуговицах медведь, у профессора лицея на пуговицах медведь, на каске квартального медведь. И наверху, над вданием, все летает медведь.