Брат моложе меня на три года, а сестра — на шесть лет. У каждого из нас, естественно, своя дорога в жизни, своя биография, своя судьба. Сестра для меня всегда была ребенком, которого я, как старшая, опекала. Я и сегодня называю ее — Людочка. Когда я уехала из дома учиться в Москву, сестре тогда исполнилось всего одиннадцать лет. Из эпизодов детства, связанных с нею, которые чаще всего вспоминаю, мне хотелось бы рассказать о двух. Она, брат и я играли в любимую нами игру: отгадывание задуманных каждым из нас имен — мужских или женских. Была ее очередь задумать имя. Мы долго не могли отгадать его. Бились-бились — никак. Дело дошло до слез. Стали подозревать в обмане. Вмешалась мама. И наконец сестра «открыла» нам это имя. Так и сказала: мужское имя «Бывалоча».

Мы рассмеялись. Сразу поняли, о ком речь. В то время, как Вы знаете, гостиниц в небольших городах, поселках не было. И приезжие останавливались у знакомых. И у моих родителей таким частым постояльцем был один из сослуживцев моего отца. Он был хорошим рассказчиком и вообще бывалым человеком, вечерами его любила послушать вся наша большая семья. И любой рассказ начинал со слов: «Вот, бывалоча, мы…» Над этим его «бывалоча» подшучивала вся семья. А для сестренки оно стало именем собственным. Вот она и задумала его: «Бывалоча». Я и сама не помню сейчас, как же звали этого человека на самом деле. А вот его неизменное «бывалоча» помню превосходно. В общем, дня два, по-моему, отгадывали мы с братом. Потом начались слезы, взаимные обвинения, наконец, она призналась, что за имя загадала — «Бывалоча».

— А вообще, эта игра рассчитана на взаимную честность — нечто подобное было и у нас.

— Да, детские игры почти все построены на честности.

И второй эпизод. На строительство железной дороги в годы войны привлекались пленные немцы. На станции, где мы тогда жили, произошел пожар. Несколько домов сгорели дотла. Другие пострадали частично и требовали ремонта. В числе последних был и дом, который занимала наша семья. Немцы чинили крышу нашего дома, помогали нам. Моя сестра — такая махонькая, голубоглазая, беловолосая — постоянно привлекала их внимание. Однажды, играя во дворе, я вдруг увидела, как к сестре подошел немец и протянул руку — погладить ее по головке. Сердце мое сжалось от страха. В одно мгновение я оказалась рядом, рванула сестренку к себе. И только тогда посмотрела на него. И вдруг увидела: немец плачет… Вы знаете, я была потрясена! Мы так и стояли — плачущий, сгорбившийся молодой мужчина-немец, я, подросток, и пугливо прижавшаяся ко мне моя младшая сестра-Сегодня, вспоминая эту сцену, вновь и вновь думаю о тех чувствах, которые владели тогда мной, всеми нами в те страшные годы фашистского нашествия, думаю о чудовищной трагедии миллионов ни в чем не повинных людей.

— А я сейчас вспоминаю Вас на кладбище советских военнопленных в Штукенброке в ФРГ.

— Да, сложные чувства переживала я, когда мы с рядом общественных деятелей, сопровождавших Михаила Сергеевича в его официальном визите в ФРГ, приехали поклониться могилам наших многострадальных соотечественников. Множество людей, немцев, тоже приехали в тот день на кладбище. И мне показалось, что над горестным Штукенброком на всех нас, и живых и мертвых, снизошла благая весть примирения. Прощения. Ненавистью жить нельзя. Я думаю, что бесконечные могилы — не только в Штукенброке, но и в нашей стране — в конечном счете взывают все же не к отмщению, а — к разуму…

Сестра закончила медицинский институт. Врач. Муж — инженер. Теперь у нее уже взрослый сын и маленькая внучка.

— А брат?

— Судьба брата сложилась по-другому. Брат — одаренный, талантливый человек. Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба — это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше тридцати лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность… Тяжело и больно.

Собеседница замкнулась. А я вновь подумал о матушке-России: не только историю едва ли не каждой семьи в стране, независимо от ее положения, но и сегодняшние беды наших семей она чаще всего тоже лепит по одной, не очень искусной, сугубо отечественной колодке. Самое время было задать наводящий вопрос из какой-нибудь другой «оперы». Но вопрос, как на грех, не отыскивался — у меня и у самого есть что вспомнить на эту нашу нечаянно затронутую тему…

— Вспоминая тот или иной период своей жизни, я неожиданно для себя обнаружила одну удивительную вещь, — заговорила собеседница сама, без наводящих вопросов. — Может быть, и не удивительную, а закономерную. Все воспоминания моего детства, отрочества, юности, да и зрелых лет у меня неизменно сопровождаются какими — то яркими, сильными впечатлениями от природы. Убеждена, что это — из детства. Я выросла в природе. Природа и дети — это вообще, по-моему, какое-то единое начало.

Неподдельная красота природы не имеет себе соперниц в этом мире. Всегда со мной запах черемухи, хвои. Радость весеннего, звучного уральского ручья. На Ставрополье весна пролетала очень быстро, ручья там не было, он был на Урале. Именно радость. Радость весеннего, звучащего ручья и снежного сугроба, и морозного, солнечного дня. И красота изумрудного мха. Тот много в жизни потерял, кто не был ни разу в тайге! Я и сейчас как наяву вижу и этот изумрудный мох, и узорную вышивку на нем — морошки, брусники, голубики. А спрятавшийся рыжик, груздь, подосиновик, сыроежечка! Это все оттуда — из моего детства. И оттуда, считаю, из детства, пришла — и ко мне тоже — вечно живущая в душе каждого русского человека тоска но белой березе и по нолю ржи или пшеницы, окаймленному васильками и ромашками. А потом, позднее — и по алой, до горизонта полыхающей тюльпанами ставропольской весенней степи. И по багряно-лиловой, зелено-желтой прелести осени Северного Кавказа.

Я убеждена: насилие над природой, ее оскудение ведет и к оскудению, к деформациям человеческой души. Имеет отношение и к взрыву насилия в людском сообществе. Спасать природу сегодня — значит спасать человеческое в человеке.

В одном из интервью Михаил Сергеевич на вопрос о любимом виде отдыха ответил: ходьба по лесным тропам. Да, тропинки Подмосковья, ставропольской степи, предгорий Большого Кавказского хребта — сотни километров пройдено по ним. И они дарили душевное равновесие, веру, силы.

Среди любимых песен Михаила Сергеевича — «Когда иду я Подмосковьем, Где пахнет мятою трава, Природа шепчет мне с любовью Свои заветные слова…» И еще «Русское поле»: «Поле, русское поле. Светит луна или падает снег, Счастьем и болью вместе с тобою. Нет, не забыть тебя сердцу вовек». Он любит эти песни и поет их.

— Знаете, — новую мысль она то и дело начинает этим словом — «знаете»: как мосток пробует, прежде чем шагнуть. — Георг Вильгельм Фридрих Гегель писал, что философия — это эпоха, схваченная в мыслях… Удивительное определение! А что такое песня? Тоже ведь эпоха, судьба народа, человека. Только «схваченная» в музыке, в мелодии и в слове, а в конечном счете — в чувстве. Песни моего детства: Каховка, Каховка, родная винтовка…», «Дан приказ: ему на Запад, Ей — в другую сторону…», «Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой…», «Темная ночь. Только пули свистят по степи. Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…», «Степь да степь кругом. Путь далек лежит. В той степи глухой умирал ямщик…» — пронзительная по своей «русскости» смерть того безвестного ямщика длится уже длиннее любой жизни, больше столетия. «Есть на Волге утес, диким мохом оброс от вершины до самого края…», «Бьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза…», «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, с проклятою ордой…».

Позже пришла, но все равно нашла нас — «Этот День Победы порохом пропах, Это — праздник с сединою на висках, Это радость — со слезами на глазах…». Да, хоть и пришла значительно позже, но тоже стала неразделимой с песнями моего поколения…