Таким образом, связи были чисто автоматически порваны, и видя, что мне больше делать здесь нечего, я заявил, что хочу уехать из Петрограда. Уехал я в Одессу, куда прибыл в конце июля 1916 г. и стал жить под своей собственной фамилией ввиду предстоявшего призыва лиц моего возраста. В {346} сентябре по мобилизации был принят в солдаты (как ратник второго разряда).

Служил в 479-й дружине в Одессе, затем был неожиданно переведен в Харьков. Все время службы находился под надзором - сперва тайным, потом явным. Причины надзора не знаю. Но с переводом в Харьков надзор был снят.

Из газет узнал о взрыве «Марии», а вслед затем о пожаре в Архангельском порту. Прочитав эти сведения в газетах, я написал письмо опять назначенному на должность директора Департамента полиции Васильеву о том, что мною своевременно как устно, так и письменно было обращено внимание. Ответа не последовало никакого. Проверены ли были мои указания, и почему власти закрыли глаза на показанную мною опасность, - не знаю.

25 февраля я был освобожден от военной службы по болезни.

Разновременно получил от немцев 50 тысяч франков. Все деньги передавал Департаменту полиции в лице Красильникова (тысяч 15) и Васильеву (тысяч 35).

Они же, в свою очередь, давали мне на расходы, впрочем, в недостаточной мере. Приходилось тратить из своего кармана.

О причинах, побудивших меня дать настоящие показания, скажу следующее:

У меня всегда была мечта взойти на баррикады в день русской революции. Но революция прошла мимо меня: я тогда находился в госпитале в Харькове и даже не подозревал, что происходит в стране.

При обновлении России я бы со своей тайной не мог бы жить, даже если бы был твердо уверен, что она не будет разоблачена.

Кроме того, считаю нужным обратить внимание на попустительство властей в деле «Марии» и «Архангельского порта». {347}

Рассказ В. Л. Бурцева

Месяца полтора тому назад меня посетил господин, которого я сразу не узнал, хотя, как потом оказалось, видал его раньше в очень памятной для меня обстановке.

Это был, видимо, сильный и гордый человек, но в то же самое время чем-то придавленный.

Его лицо мне показалось знакомым, но в ту минуту я почему-то даже и не старался припомнить, кто он такой.

– Я пришел к вам, - сказал он, - по очень важному делу. Мне нужно говорить с вами долго. Меня очень скоро не будет… Перед вами стоит самоубийца… я вас прошу об одном,- выслушайте меня до конца, а потом делайте со мной, что хотите!

Я был поражен таким необычным введением в разговор и обещал выслушать своего посетителя до конца.

– Я - агент полиции, охранник. Я, - если хотите, - «провокатор»…

При слове «провокатор» он запнулся. Ему, очевидно, трудно было выговорить это слово. На его внешне спокойном мужественном лице я увидел слезы глубоко страдающего человека,

Он не плакал. Сильно и быстро моргая глазами, он только старался, чтобы слезы сами поскорее упали с его глаз. От волнения он задыхался. Своими перерывами во время дальнейшего рассказа, своим молчанием, когда он глотал слезы, он, видимо, хотел скрыть то, что клокотало в его душе. Время от времени, когда он чувствовал, что голос выдает волнение, которое охватывало его, он проранивал отдельные слова и фразы, пока не овладевал собой вполне и продолжал начатый рассказ.

Я понял его состояние и даже случайными вопросами не хотел нарушить его переживаний.

Я молча слушал его. Он видел и чувствовал, что я внимательно его слушаю.

Только после его упоминания о пребывании за границей я вспомнил, кто он, и спросил:

– Вы из Цюриха? {348}

– Да, я из Цюриха! Я у вас был когда-то в Париже. Я - Долин!

Я хорошо припомнил своего собеседника. Он, действительно, был у меня в 1913 г. в Париже, и вот по какому поводу.

В это время в Париже готовился съезд анархистов. Из своих источников я узнал, что на этом съезде, где предполагалось присутствие 20-30 членов, будет не менее трех - четырех провокаторов. На двух можно было указать точно, относительно остальных приходилось только строить догадки. В полученных мною сведениях говорилось о каком-то очень видном деятеле анархизма, приезда которого ждали для открытия съезда.

Я тогда же заявил хорошо знакомым мне анархистам, что при таких условиях съезда созывать нельзя.

Съезд, действительно, и был отложен, но по поводу моего предостережения мне тогда же пришлось давать объяснения двум делегациям от инициаторов предполагавшегося съезда.

Первая делегация пришла ко мне в числе трех лиц. Один из них был… Выровой, член первой Государственной думы, которого недавно официально объявили охранником. Он и тогда служил в заграничной агентуре.

Давая этой делегации свои объяснения, я, конечно, не называл источников своих сведений, но на всякий случай дал даже ложное указание.

Тогда же меня посетила вторая делегация от анархистов с такой же просьбой, как и первая, а именно: дать более подробные объяснения, почему я находил невозможным созыв назначенного в Париже тайного съезда анархистов. Делегация состояла из трех лиц, среди которых был и Долин.

Относительно Долина у нас уже и тогда были темные указания на то, что когда-то у него были отношения с охранкой. Под каким-то предлогом я увел в соседнюю комнату двух его товарищей и сообщил им об имеющихся у меня сведениях о Долине. Эти сведения, как оказалось, были им известны и без меня. {349}

Но товарищи Долина энергично запротестовали и стали защищать его, как лучшего своего друга, и заявили, что они скорее поверят, если их самих будут обвинять в провокации.

Слушая Долина теперь в Петрограде, я прекрасно вспоминал нашу тогдашнюю с ним беседу.

Положения, которые он занимал тогда и теперь, были диаметрально противоположны, но это был один и тот же человек и говорил он об одних и тех же вопросах, защищал их с одной и той же точки зрения.

В продолжение нескольких часов я выслушивал практический рассказ Долина о его жизни.

– Я кончил, - сказал, наконец, Долин, - теперь вы знаете все. Дайте знать обо всем моей жене. Я облегчил свою душу… От вас мне ничего не нужно. Прощайте! Я сегодня застрелюсь. Дальше не могу!

Рассказ Долина был так искренен, что я ни на одну минуту не усомнился в том, что он, действительно, приведет в исполнение свое решение.

Я стал ему доказывать, что так уйти от жизни он не имеет права, что в его положении, конечно, легче покончить с собой, чем продолжать жить. Но если у него есть достаточно силы воли и веры в свои силы, он должен остаться жить и отдать отчет во многом, что встречал и видел, и его рассказ будет иметь особый интерес и особое значение, потому что это будет рассказ человека, в искренности которого мы сомневаться не будем. Он возражал мне, и на эту тему мы много и долго спорили.

Он говорил мне о своем праве на самоубийство, а я ему говорил об обязанности жить.

– Я, - сказал он мне, - столько лет хранил свою тайну. Об этом не знал никто из тех, кто мне дорог. Об этом не знала даже моя жена. Никто никогда из близких мне людей не смотрел на меня косо. Меня любили, мне безусловно доверяли и искренно возмущались, когда слышали даже обвинения меня в причастности к миру охранника. Внутренне я себя осуждал, но я никогда себя не проклинал, потому что я верил, что я не сделал ничего преступного, не нанес никому никакого зла, я не был предателем, я не был провокатором. Я {350} был случайной жертвой охранников. Жандарм Эдгардт, начиная с первого ареста, когда мне было 20 лет, до последнего времени, всю мою жизнь был моим злым гением. Раз вцепившись, он больше не выпускал меня из своих когтей.

После долгих споров, не без большого труда, я убедил Долина отложить решение покончить с собой в этот же день и просил его прийти ко мне завтра продолжать нашу беседу.

– Я могу уйти? Вы меня отпускаете? - спросил меня Долин, когда видел, что наша беседа кончилась.

Я сразу понял, о чем он хотел меня спросить этими словами и чего он ожидал, когда шел ко мне, и я ему ответил на этот вопрос: