В С.-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым, раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он - или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 1880 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита {11} (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.

Точно номер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены перед извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой от Адмиралтейства стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».

Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, - обязанность, с социально-революционной точки зрения, шпиона. Я и согласен. Далее, меня посадят в централку, - но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспирационные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило всесветную печальную извест-{12}ность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как через неделю, я снова в ваших руках. Намечу вам свой план.

1) По Невскому я встречу через 3-4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин, после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острове, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исакова и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер, и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.

4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием, Александром Ивановичем и другими революционерами.

5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, например, Коновкин.

6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновение с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10 человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца-полутора открыть в С.-Петербурге большую часть заговора, в том числе, наверное, типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в жандармское управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получать каждый день.

Затем я знаю способы отправления газет, что, впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти {13} его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова, а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого. Оба они для вас почти не интересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Марья Александровна, к которой у меня ключ «лампада». Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному комитету.

Фамилия учительницы Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна, и арестовать ее - значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул обо мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом «лампада» и за подписью «лампада» записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.

Далее, я изменяю наружность и навсегда фамилию.

Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода: или 1¹/₂ года агентства у правительства (что тоже может кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей-студентов, но это им не повредит.

Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.

Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для совершенного уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы спо-{14}собствовали в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь. Николай Рысаков».

Не достигло цели и воспроизведенное нами заявление, продиктованное животным страхом смерти. Полная ненужность Рысакова для следствия была выявлена. Утром 3 апреля он был казнен. {15}

1

1892 год. Ростов-на-Дону. Убогая лавка с красным товаром. Хозяева - гродненские мещане Фишель и Саша Азефы; они бедны, но сын их Евно кончил курс наук в ростовской гимназии, где он учился с сыновьями состоятельных и почтенных евреев. Правда, закончив среднее образование, Евно Азеф занялся мелкими комиссионными делами, но «духа он не угасил» и вместе с гимназическими товарищами отдал дань революционным порывам и вошел в революционный кружок, имевший связи с рабочими.

Весной 1892 г. ростовские жандармские власти начали дознание о распространении в городе прокламаций; члены кружка всполошились, и Евно Азеф исчез из Ростова. Перед исчезновением Азеф совершил удачную комиссионную сделку: он продал по поручению за 800 рублей партию масла и деньги обратил в свою пользу.

2

В том же 1892 году Евно Азеф объявился в Карлсруэ. Он поступил в политехникум и учился здесь шесть лет. Из него вышел специалист-электрик, и, вернувшись в Россию в 1899 г., он получил место по специальности во «Всеобщей компании электрического освещения». Из-за границы он приехал с женой и ребенком. Жизнь в Москве вел серую, скромную, ютился в маленькой дешевенькой квартире, с низкими потолками, в одном из переулков Воздвиженки, с одним ходом со двора. Но за этой, медлительно протекавшей мелкобуржуазной жизнью у всех на виду, шла жизнь другая, ведомая лишь немногим.