Явления, постепенно развивавшиеся в сенате: его раздробленность на политические фракции, засилье и произвол нобилитета, когда решение важных вопросов было предрешено, а дебаты выливались в побоища, — неизбежно должны были вызвать абсентеизм части сенаторов. Тенденция, наметившаяся во II в., четко обозначилась к середине I в.^{136} У Саллюстия мы читаем, что некоторым сенаторам «заботы о делах государственных… совсем не кажутся желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большого почета» (Sail. lug., 3, 1).

Параллельно с развитием абсентеизма в римском сенате формировалась приверженность вождизму. Привычка видеть и чувствовать волю сильной личности, способной взять решение проблемы на себя и вместе с тем лояльной по отношению к сенату и республике, стала постоянной. На рубеже II—I вв. сенат неоднократно прибегал к объявлению senatusconsultum ultimum, например, в 121 г. (Plut. G. Gr., 14; Liv. Per., 61) и в 100 г. (Cic. Pro Rab., 2627; Plut. Mar., 30; App. В. C, I, 3233). Стремление опереться на сильную личность и сильную волю не означало, разумеется, принципиального «монархизма» сената, воспринималось скорее как механизм укрепления власти и влияния самого сената. Однако этот метод политической борьбы за власть, доставлявший сиюминутные выгоды, в перспективе неизбежно вел к постепенному «перетеканию» властных полномочий из рук сената к инициированным самим же сенатом чрезвычайным магистратам.

Таким образом, сенат — воплощение римской государственности, римских традиций, основных жизненных принципов и политических идеалов — постепенно утрачивал тот авторитет, на котором прежде держались его власть и влияние. Злоупотребления сенаторов своим положением, неспособность сената управлять политическими событиями и направлять их в интересах всего римского общества компрометировали всю традиционную систему публичной власти и требовали ее перестройки на новых имперских началах^{137}. Принципы «республиканизма» и «демократизма» оказались оторванными от государственных институтов сената и комиций. И римская аристократия, и римская демократия были вынуждены искать опору вне республиканской государственной системы.

Постепенно реальное управление республикой все больше отходило к политически лидерам, активно выступавшим в сенате и народном собрании. Таким образом, возникали атрибуты новой системы власти и контроля — теперь уже над республиканскими органами управления, которые помогали узкому слою функционеров и должностных выборных лиц контролировать и сенат, и волю народа; способствовали активизации монархических тенденций, заложенных в государственно-политической системе самой римской civitas. Разумеется, говорить о подобных явлениях во II — начале I в. можно лишь как о возможной тенденции. Часто сами современники событий не вполне отчетливо понимали их суть.

Свойствами монархической власти изначально, с момента провозглашения республики, была наделена римская магистратура (Polyb., VI, 12; Sail. Cat., 6, 7; Cic. De rep., I, 63, 57; De leg., III, 8, 5—8; Liv., II, 1, 7). Юридически это выражалось в форме империя, предоставлявшего курульным магистратам высшую военную и гражданскую власть. В исследовательской литературе со времен Т. Моммзена получил распространение тезис лишь об относительной зависимости исполнительной власти от народного собрания и полной независимости от сената^{138}. Нам представляется, что этот тезис статичен и не учитывает реального соотношения политических сил в Римской республике в различные периоды ее истории. Источники, среди которых важнейшее значение имеют сообщения Ливия, однозначно указывают на постепенное усиление влияния коллективных органов власти. Исполнительная магистратская власть при этом рассматривалась как высокая честь, выражение доверия римского народа и его поручение. Вместе с тем, как справедливо заметил А. Б. Егоров, монархический элемент сохранился в скрытой форме и при определенных исторических обстоятельствах мог регенерировать^{139}. Подобные обстоятельства начали складываться в Римской республике в связи с активной завоевательной политикой и вызванной ею трансформацией полисных основ.^{140}

Доступность магистратуры для рядовых римских граждан была условной. В обстановке резкого усиления имущественных диспропорций, массового разорения и пауперизации плебса это стало практически невозможным. Но одновременно с развитием территориальной, внутри- и межсословной мобильности римского гражданства доступ к исполнительной власти получили homines novi из всаднического сословия и италийской аристократии (особенно после Союзнической войны). Их положение в римском обществе определялось имущественным состоянием. Магистратуру они рассматривали как ступень, которая могла бы привести к еще большему обогащению и более значимому общественному положению. У современников встречаются постоянные упреки в адрес римских магистратов в своекорыстии и алчности при исполнении государственных обязанностей. В поздней античной традиции этим фактам также придавалось немалое значение. Ливии рассказывал о жалобе македонян на претора Децима Юния Силана, который «грабил провинцию» (141—139 гг. — Liv. Per., 54). Известно, что проконсулы Маний Аквилий и Квинт Муций привлекались к суду за вымогательство (Liv. Per., 70). О продажности консулов, проконсулов, плебейских трибунов и т. п. говорил Саллюстий в истории Югуртинской войны (Sail. lug., 4, 7—8; 8, 1; 13, 6—7; 16, 3—5; 29). Ссылаясь на речь плебейского трибуна Гая Меммия, он подчеркивал, что хищения из государственной казны и вымогательства промагистратов в провинциях стали к концу II в. привычными. Югуртинская война, по его мнению, продемонстрировала, что «в Риме и на войне интересы государства выставлены на продажу — domi militiaeque res publica venalis fuit» (Sail. lug., 31, 25).

В новых условиях значительные деформации исполнительной власти были обусловлены также процедурой магистратских выборов^{141}. В соответствии с римской традицией обычной практикой было самовыдвижение кандидатов на магистратские должности и открытая подача голосов во время голосования. Уже на подготовительном этапе (накануне голосования) разгоралась борьба за голоса избирателей. Важную роль в предвыборной борьбе получила инвектива — искусство личных нападок на противника, его родственников и личную жизнь. На критике непопулярной политики сената и его кандидатов было совсем нетрудно заработать политический капитал. У Ливия есть замечательный рассказ о том, как во время консульских выборов на 184 г. консул Аппий Клавдий так бурно и беззастенчиво агитировал за своего брата Публия Клавдия, что сенат вынужден был напомнить ему, что он «должен быть сначала консулом римского народа, а уж потом братом соискателя магистратуры» (Liv., XXXIX, 32,10). Ливии специально подчеркивал, что соперниками Публия Клавдия были опытные политики и влиятельные патриции; тем не менее избранным оказался именно он. У Аппиана сохранились подробные сведения об избирательной кампании Тиберия Гракха в 133 г., когда он лично обходил плебейские кварталы Рима и призывал голосовать за него (Арр. В. С, I, 14).

Однако самым важным аргументом в пользу кандидата в условиях, когда народное собрание было представлено в основном пауперизированной массой, являлась его способность на щедрые раздачи. Обычным явлением стала практика покупки голосов. В середине I в., по свидетельству Аппиана, плата за эпонимные магистратуры достигала 800 талантов (Арр. В. С, II, 19).

Видимо, со временем консульские выборы стали такими бурными и скандальными, что вызвали необходимость принятия специального закона о порядке прохождения должностей и об ограничении предвыборных злоупотреблений. Он был внесен в народное собрание плебейским трибуном Л. Виллием Анналом в 180 г. (Liv., XL, 44, 1). Однако, зная хитросплетения римской политической системы, этот закон можно было обойти. Не случайно со второй половины II в. получает распространение практика перехода в плебейское сословие, что давало возможность быть избранным на должность народного трибуна и оставаться у власти сколько угодно долго.