подозрение, что в написании подметного письма вместе с

Михаилом участниками были: Дмитрашко Райча и Полуботок. В

подметном письме есть выражение: <для милосердия Божия>. Такое

выражение в обычае у Дмитрашки Райчи в письмах. Оба - и

Дмитрашка Райча, и Полуботок - с Михаилом большие друзья, а Полуботок ему еще и сродни>.

Тут гетман постарался набросить вскользь подозрение на

Юрия Четвертинского. Мазепа сам, в бытность свою в Москве, исходатайствовал этому человеку возвращение в малороссийский

край. Воротившись, князь Юрий Четвертинский женился на

прежней своей невесте, дочери несчастного Самойловича, жил в

своей маетности в хуторе Дунаевце и принял к себе тещу, жену

сосланного гетмана. Мазепе это было не по сердцу. Он навел речь

на князя Юрия и говорил:

<Вот еще этот князь Юрий Четвертинский, пьяница, рассевает

в народе худые слухи на мой счет. Он говорил батуринскому

попу Василию: <Где прежде была вода, там опять вода будет.

Бывшему гетману уже есть царская милость; увидишь, что с его

злодеями станется!> Да тут же меня помянул: не тайно, а явно

знатным особам говорит про меня худое, не зазрясь, ни на кого1.

Живет он, Юрий, под моим урядом, а мне унять его невозможно.

Он пожалован стольничеством. Взять бы его с женой к Москве, да и тещу его вывезти бы из малороссийских городов и к мужу

отослать, потому что от них умножается мне зло. Взять их отсюда

есть пристойная причина: он - стольник и, находясь в таком

чине, в дальних от Москвы малороссийских городах ему

волочиться не довлеет, а гетманской жене от мужа врознь жить

неприлично>.

На другой день было новое свидание гетмана с дьяком. Борис, согласно с данным ему наказом, всетаки хотел подозрение в со-

1 Не стыдясь никого.

440

ставлении подметного письма свернуть на кого-нибудь из жителей

польских владений и говорил об Искрицком. Надобно знать, что

еще прошлый год была к гетману подсылка от львовского епископа

Шумлянского, принявшего^ унию. Приезжая к Мазепе, польский

шляхтич Доморацкий привез от Шумлянского письмо такого

содержания, что всяк, прочитавши его, мог подумать, что между

униатским архиереем и малороссийским гетманом ведутся какие-

то секретные сношения в пользу Польши и в ущерб царской

власти. В этом письме говорилось о прежней посылке к гетману пана

Искрицкого. Гетман тогда же сообщил об этом в Москву, подверг

Доморацкого пытке и вместе с пыточными речами отправил его

самого в Москву. Теперь Борис Михайлов говорил: <Вызвать бы

тебе, гетман, этого Искрицкого. С ним бы ты мог разговориться

и выведать, кто к тебе его посылал>.

<У Искрицкого, - говорил гетман, - здесь есть тесть, Павел

Герцик. Искрицкий хотел сюда ехать, да воротился назад, может

быть, услыхавши, что Доморацкий задержан. Я призову тестя

его, Герцика, и скажу, чтоб он зятя звал к себе. Когда удастся

мне Искрицкого заманить и он обличится в связи с Доморацким, я прикажу его вывезти за город Киев и повесить на дороге в

польские города. Только напрасно искать составителя подметного

письма в польской стороне, - и я, и все старшины подлинно

знаем, что письмо это написано Михаилом Василевичем>.

В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита

Гедеона. Царский посланник знал, что гетман не любил

покойника, но Мазепа перед Борисом Михайловым, говоря о смерти

Гедеона, прослезился и начал расточать похвалы двум

скончавшимся тогда иерархам: митрополиту Гедеону и московскому

патриарху Иоакиму.

Уже прощаясь с гетманом, царский посланник дьяк Борис

Михайлов попросил назад подметное письмо, которое привозилось

гетману для показа. Дьяк объяснял, что это письмо нужно для

сыска воров в государевом приказе. Мазепа увидал недоверие к

себе, изменился в лице, выслал прочь бывших там и, оставшись

с Борисом Михайловым наедине, говорил: <Очень меня печалит

то, что во мне сомневаются! Иначе для чего бы это письмо брать

назад от меня? Зачем хотят хранить такие клеветы и сплетни

про меня? Из этого я догадываюсь, что письму этому верят и о

моей голове станут мыслить!>

Борис Михайлов уверял гетмана в неизменной к нему милости

обоих государей и объяснял, что подметное письмо требуется

обратно вовсе не ради какой-то осторожности от гетмана, а для

сыска воров.

Гетман позвал генерального писаря Кочубея и сказал: <Се ще

мене щепа в сердце влезла! Борис просит лист назад>. <Что с

441

ним будете делать? Разве в наказе у тебя написано, что взять его

назад?> - спросил посланца Кочубей.

<В наказе того писать не доводится, - сказал Борис

Михайлов, - а мне приказано словесно привезти назад письмо>.

Кочубей по приказу гетмана принес царскую грамоту, где

было сказано, чтобы верить Борису во всем, что у него в наказе

написано. Прочтена была грамота. Гетман произнес: <Видишь, ?

верить тому, что в наказе написано, а того, чтобы письмо назад

отдавать, - не написано, и потому нам отдать письма нельзя.

Такие письма подираются и сжигаются, а я, гетман, до их го-

сударского указа то письмо сохраню в целости для подлинного

свидетельства и сыска и учну до самой крайней ведомости

доискиваться, а тебе того письма не отдам>.

В. разговоре с Борисом Михайловым Мазепа сознавался, что

его многие не любят и считают поляком, способным изменить

царской державе. <Зазрят мне, - говорил он, - что я когда-то

в молодости был покоевым у прежнего польского короля

Яна-Казимира и что у меня в Польше есть сестреница (сестра). Оттого

чают у меня доброжелательство к польской стороне. Точно, меня

в молодых летах отец отправил ко двору Яна-Казимира, только

этого не следует мне ставить в подозрение. Лучше же было, что

я научался обращению с людьми вблизи королевской особы, а

не где-нибудь в корчмах, предаваясь всяким безобразиям. Хоть

и был я при польском короле, однако после, по моей прямой

совести, перешел на сю сторону Днепра и тут получил себе

милости и всякое добро, и дослужился до гетманского чина и с ним

до всякого довольства и почета у их царских величеств, а не у

польского короля. Теперь вот, по милости их царских1 величеств, я мало чем меньше польского короля. Чего же мне еще желать?

Прежние гетманы помышляли иначе и зато себе восприяли, а я

то имею непрестанно в своей памяти. А что моя сестра остается

в-Польше, так это потому, что она обжилась там и возвращаться

ей сюда незачем. Ведь и кроме меня, гетмана, у многих из наших

старшин есть сродники в Польше: у обозного Борковского, например, там родной брат… На них, однако, позора за то нет. И

меня подозревать не следует, будто я доброжелательствую более

польской стороне>.

<Я, - заметил Борис Михайлов, - о тебе таких речей не

слыхал, да и говорить никто не посмеет. Объяви, гетман, именно, кто о тебе такие речи говорил>.

<Я ведь говорил, - отвечал гетман, - об этом, только очи-

щаючи себя от подозрений, а не на довод против кого бы то ни

было, и объявлять о таких людях незачем. Вот только что

нехорошо: нынешние малороссийские люди ездят в Москву и живут

по столице в разных местах, а особого двора малороссийского не

442

имеют, по своей воле везде бродят из улицы в улицу, иные

покумились и посватались с вашими людми всяких чинов и от

них-то идут всякие поговоры и непристойные слова, и если на

Москве впредь учинится какое воровство или подметное письмо

явится, о том никакими способами розыскать будет невозможно.

Пусть бы великие государи изволили указать особый двор для