В столовой незнакомый стройный официант суетился над нашими приборами, переставляя их в центр стола.

— Благодарю, вы очень любезны, — двинулась я к фрачной спине и остолбенела, — из «декора» крахмальной белой рубашки и фрачной пары с надлежащими деталями атласного пояса и белой «бабочки» на меня смотрело лицо Майкла. Сумасшедшего Микки. До смешного, до хохота, до спазмов в животе мне нравилось это носатое лицо в живописных бронзовых кудрях, эти дрогнувшие и замершие губы и глаза! У Микки были каштановые глаза увидевшего свою хозяйку сеттера.

— Да что с тобой? — Усадив меня на диван, Майкл принес стакан воды, а я все не могла остановиться, хохоча и утирая слезы. — Это мой концертный фрак… Я всегда так одеваюсь… К американским гастролям сшил новый…

— Во-волосы! — не унималась я, пытаясь взъерошить аккуратную укладку. — Ты похож на Дастина Хоффмана в фильме «Тутси», когда он изображает женщину!

— Отличный малый, я видел этот фильм. Но ты же сама запретила стричься…

— Глупый, глупый, сумасшедший, дурной, невозможный Микки. — Я крепко держала его за уши. — Я обожаю твои невероятные локоны (я чмокнула его в лоб), твои преданные глаза (чмокнула в глаза), твой умный нос и… (Майкл подставил губы, но я ухитрилась попасть в «бабочку») — и все твое фрачное великолепие!..

Рудольф, по-видимому, все это время стоявший за дверью, вошел сразу после моей финальной реплики, как лакей в хорошо отрепетированной сцене с объявлением: «Кушать подано!».

Милый старик, он собирался прислуживать нам, представив бутылки вина сказочной коллекционной ценности, хранимые старым бароном для особо торжественных случаев. Наш случай был именно таким, и мы поспешили продегустировать напитки, путаясь в тостах и ролях. Как это действительно понимать? Хозяева поместья, мужчина и женщина, сидят рядом, словно под электродугой, боясь прикоснуться друг к другу и рассеянно ковыряя предлагаемые блюда. Проще было бы действительно разместиться по концам стола, перебрасываться любезными репликами и, позевывая, делать вид, что мечтаешь о сне.

— Рудольф, мы благодарны вам за внимание. Поверьте, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы этот дом здравствовал… — дипломатично начала я, но, заметив искру иронии в глазах старика, тут же добавила: — Вы можете быть свободны до завтра.

Дворецкий положил на стол связку ключей, снабженных костяными табличками.

— Здесь указаны названия всех жилых комнат. Дубликаты хранятся только у меня, как и ключи от остальных помещений… В котором часу подавать завтрак?

— Мы завтракаем просто — кофе, тосты. Я предупрежу вас, как только проснусь. Пока еще рано говорить о четком распорядке дня, — продолжала я роль хозяйки. — Все определится чуть позже.

Как только за Рудольфом закрылась тяжелая дверь, мы бросились друг к другу, будто не виделись целый год.

— Госпожа! — Майкл поднял над головой связку ключей. — Пойдем?

Словно привидения, вернувшиеся в родные стены из другого, далекого мира, мы начали обход замка. Темные анфилады комнат, затянутые чехлами сумеречные люстры, лаковый глянец картин в полумраке, десятки дремлющих вещиц, которые предстояло рассмотреть и приласкать. Мы пытались основать целовальный ритуал, знаменуя объятием каждую новую комнату, но вскоре поняли, что нерационально тратим время.

— А где здесь прячется тот старичок клавесин? — спросил Майкл.

— Это на втором этаже, бежим, я знаю! — Интересно, вспомнит ли ноты обезумевший Микки?

Новый Микки играл не хуже прежнего, особенно когда я пододвинула под его фрачный зад специальный стульчик. Я сразу узнала тему из «Травиаты», звучавшую так, будто ее написали для кукольного театра.

— Не понравилось? — Майкл осторожно опустил крышку, встревоженный моей печалью.

— Я не Мари Дюплесси, о которой написал пьесу влюбленный Дюма, и не та певица, чей голос вдохновил Верди… А портрет на стене не мой, а Клавдии фон Штоффен… Дикси нет — одно лишь отражение, эхо, пустой звук…

Майкл метнулся к портрету — лицо Клавдии выступало из романтической мглы, с избытком клубящейся в темных углах картины. Синие глаза смотрели пристально и насмешливо.

— Невероятно! Я бы присягнул, что писали с тебя, подделываясь под исторический стиль.

— Вот именно, подделываясь… А кто напишет меня, для меня?

— Боже мой! Ведь ты же ничего еще не знаешь! Ты ничего не знаешь… — завопил Майкл, победно воздевая кулаки. Схватив связку ключей, он выбрал самый большой, витой, с двойной затейливой бородкой.

— Это от чего?

Я с трудом разобрала почти стертую готическую вязь на костяной табличке: Вайстурм.

Мы посмотрели в глаза друг другу, блеснувшие от зажженных свечей алыми искрами.

— За мной! Я запомнил дорогу. Я все это много раз уже видел! — шепнул он мне с улыбкой помешавшегося Риголетто.

С подсвечниками в руках мы оказались в глухой черноте гигантского столба. По изогнутым стенам метнулись наши длинные тени, пахнуло колодезной сыростью, металлический гул вибрирующих ступеней всколыхнул застоявшуюся тишину.

— Я пойду первый. Дай руку, Дикси. Не бойся, ничего не бойся. Сегодня наше полнолуние!

Старое вино, о, это старое вино! Как дразнило, как вдохновляло оно игривое безрассудство! Мы летели вверх, оставляя позади черную бездонную пропасть, вспугивая летучих мышей, висящих вниз головой на деревянных балках, оступались, шутливо скользя над бездной. И внезапно вынырнули в осеннюю ночную свежесть. Майкл за руку вытащил меня на поверхность каменной площадки и, задрав голову, вскрикнул:

— Смотри, луна!

— Где?!

— Сейчас, сейчас будет. Встань здесь. — Он прислонил меня к каменному зубчатому столбу. — Стой тихо, задуй свечи и жди.

Огонь погас, и почти тут же в темноте вспыхнул звук: ослепительным фейерверком взлетели в бархатное небо снопы рассыпающихся звезд: смычок коснулся струн.

— Это тебе, Дикси. Я написал для тебя прорву чудесной музыки. Я просто любил тебя до исступления, до глухоты, и она сама начинала заполнять меня… Слушай, здесь все про меня, про нас, про всех, кто поймет.

Он играл, а я действительно сходила с ума — от огромной, необъяснимой, не вмещающейся в душу мощи этих звуков. Вместе с восторженной и жуткой радостью я чувствовала, как обретаю божественное всеблаженство, всемогущество, всезнание… Величайший из обманов, даруемый только музыкой.

Я ликовала от того, что владею этой ночью, музыкой и ее господином, что мы летим одни во вселенной, в тайне черноты, скрывающей все и всем одаривающей… И сожалела, что не со сцены «Карнеги-холла» играет мой Микки мою волшебную музыку, и не обрушится к его ногам дождь цветов и аплодисментов.

— Я люблю тебя, Микки, — чуть слышно прошептала я, когда звуки умолкли и все потонуло в звенящей безмолвием черноте.

— Обними меня, Дикси. — Он стоял рядом, и, прижавшись к его груди, я услышала стук сердца: не так, совсем, совсем…

Наши тела слились в нестерпимой жажде плотского единства, они неистовствовали, стремясь извлечь из слияния то мучительное блаженство, которым исходила скрипка Майкла. Тело, душа, эмоции, разум — все разрозненные частицы существа собрались в пульсирующую огненную точку. Она росла, разгораясь гигантским солнцем, и взрывалась мириадами разноцветных звезд.

Не было ничего, кроме этой ослепительно прекрасной смерти и восторга нового возрождения, нового полета в небытие…

— Хватит, прошу тебя. Мне кажется, я действительно теряю сознание.

— Нет, бесценная моя, — рассудок. Просто мы нашли друг друга и потеряли то, что по бедности, скудности, по жалкой своей растерянности принимали за настоящую жизнь.

Не помню, как мы оказались в моей комнате — я, Микки и его скрипка, уместившись на кровати втроем.

— Поспи, а я тихонечко поиграю. Мне не хватило бы и месяца, чтобы проиграть все «Собрание Девизо», то есть «Собрание очевидца». И еще пришлось бы пригласить оркестр. Это для большого концерта. Но есть и сонаты, пьесы, опусы, фуги — в общем, всякая мелкота. И вот такая простенькая колыбельная…