Тут я увидела господина Артемьева, шагающего прямо ко мне с сумкой на плече и клетчатым чемоданчиком в руке. Не отрывая загадочного, как у Моны Лизы, взгляда от моего лица, он прошел мимо.

— Майкл!

Спина Майкла дрогнула, он обернулся с рассеянностью лунатика, окликнутого на балконных перилах в глухую полночь, и застыл, не произнеся ни звука.

— Привет. Я в Вене случайно, решила заодно помочь родственнику. Без немецкого тебе в канцеляриях придется туго… — промямлила я заготовленный текст, ничего не соображая, только чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Дикси, ты?! — Он уронил чемодан, осторожно поставил на него сумку и попятился.

— Неужели так изменилась? У меня появилась сыпь или выпали волосы? — Я инстинктивно коснулась пальцем щеки.

— Ты… ты удивила меня. — Он все еще не решался приблизиться.

— Чем? Для европейца это нормально. Все равно что съездить из Москвы к вам на дачу. Только немного комфортабельней.

Майкл недоверчиво приглядывался ко мне и вдруг схватил за руку.

— Пошли, пошли скорее куда-нибудь! Я что-то плохо соображаю.

— Только не в твою гостиницу. Поедем лучше в «Сонату». Я облюбовала этот отельчик несколько лет назад. Уютно, почти в центре, все необходимые канцелярии рядом… — не умолкала я, мчась за Майклом сквозь вокзальную толчею.

В такси я продолжала щебетать, рассказывая о своих планах, включая съемки и замужество, а Майкл тупо смотрел в окно — усталый, замученный человек. Не лучше выглядел он и в гостиничном номере, куда я сопроводила его вместе со служащим, несущим его чемодан. Сумку Майкл не выпускал из рук, временами прижимая к груди.

— Может, тебе лучше отдохнуть, а я зайду попозже? Мои апартаменты этажом выше. Запомни, номер 35. Похоже, у тебя было трудное путешествие.

— Постой. — Он преградил мне путь к дверям, растопырив руки, будто собираясь ловить птицу.

Я остановилась, позволив Майклу молча изучать меня, как редкий экспонат зоопарка. Так мы простояли немыслимо долго в узеньком коридорчике между входом в ванную и зеркальным стенным шкафом, дробившим и множившим наши отражения. Потом Майкл сделал шаг вперед, неуверенно, как по канату, стиснул мои плечи и поцеловал с остервенелой жадностью последнего прощания перед казнью. Бесконечный, захлебывающийся, то замирающий, то вновь ожесточенно вспыхивающий поцелуй… Нам не хватило воздуха, чтобы продолжить это занятие до бесконечности. Со звоном в ушах мы опустились на диван, не глядя друг на друга и впав в столбняк немоты.

— Прости, прости, девочка, — наконец выдавил Майкл, сжимая ладонями голову. — Я думал, что умру без тебя. Уже умирал, только делал вид, что жив… Я видел тебя всюду, всегда — во сне, наяву. Это не имело значения — засыпал я, пил чай, шел по улице или играл, — я видел только тебя… И ехал сюда, чтобы найти… Нет, просто быть рядом… Нет, не знаю, я ни на что не рассчитывал.

— Я тоже. Просто вдруг оказалась на венском вокзале. Совсем не задумываясь, правильно ли помню число и какой у тебя поезд. Наверно, я очень скучала… — Только сказав это, я поняла, как измучена собственным лицемерием, старающимся изо всех сил скрыть правду. Маленькая, глупая, жалкая.

— Господи! Иди сюда, детка…

Он крепко обнял меня, и мы сидели, тесно прижавшись, как бездомные сиротки на паперти под рождественским снегом. Майкл слегка покачивал меня, напевая печальную русскую колыбельную. Его голос срывался, а прижавшаяся ко мне щека теплела от слез.

Потом, испуганные и дрожащие, мы бросились под одеяло, прильнув друг к другу и не смея пошевелиться, пока странное чувство всегдашней близости не наполнило нас радостью и свободой. Каждой клеточкой своего существа мы знали, что принадлежали друг другу всегда, праздновали свадьбу, растили детей, наслаждались друг другом, жалели, любили, старились. Были вместе — в радости и горе, в болезни и бедности. Вот так — тесно и нежно, единым существом, единым дыханием, не смеющим разделиться. Потому что разлука означала смерть.

— Дикси, нет сомнения, я свихнулся. Теперь это очевидно. — Майкл положил легкую ладонь на мои губы. — Молчи. Это сладкое безумие. Умоляю, не мешай счастью убить меня. Об этом всегда мечтали избранные.

В глазах Майкла светилось фанатичное вдохновение.

— Клянусь сделать все от меня зависящее. — Я подняла вверх два пальца. — Прежде всего попытаюсь отравить тебя плотным завтраком, затем замучить общением с чиновниками, а потом… потом я представлю товарища Артемьева его слугам, что и добьет его окончательно.

— У меня есть кое-какие добавления к программе. Но пусть это будет экспромт. Импровизация на тему сумасшедшего счастья…

…Он не ошибся — безумие началось, поражая ни в чем не повинных людей. В ресторане отеля вместо заказанной нами заурядной бюргерской трапезы шеф-повар лично, в белоснежном колпаке над лицом сказочного гнома, делающего подарок Белоснежке, принес нам необъятное блюдо с горящими свечами по краям и торчащими в центре на вертелах рябчиками. Вдобавок нам была вручена бутылка шампанского, а грудь Майкла пересекла шелковая лента с надписью «Стотысячному посетителю ресторана «Соната».

— Не понимаю, как они узнали, что я страдаю «безумием счастья»? — Величественный в своей мемориальной перевязи, Майкл недоверчиво тронул вилкой груду замысловатого гарнира.

— Ничего странного, просто это очень заразно.

Мы посмотрели друг другу в глаза и чокнулись бокалами, шепнув: «Да здравствует союз инфицированных».

…В кабинетах адвокатской коллегии господина Артемьева, естественно, ждали с распростертыми объятиями. Не успели мы и глазом моргнуть, как на основании привезенных из Москвы бумаг ему было выдано точно такое же, как у меня, свидетельство с гербовыми печатями, а также удостоверение и карточка на именной счет в швейцарском банке.

— Это много? — спросил Майкл, затрудняясь разобрать сумму.

— Достаточно, чтобы ни о чем не думать и детей не обидеть, — любезно сформулировал чиновник.

— Автомобиль хороший, допустим, можно купить? — настаивал свежеиспеченный собственник.

— И автомобиль, и домик, и акции… Вообще, если разумно распорядиться…

Артемьев не стал вслушиваться в советы по финансовой стратегии и, наспех раскланявшись, буквально выволок меня на улицу.

— Где здесь опера? Я запутался — ведь где-то рядом?

— Ты собираешься купить оркестр?

Он остановился и строго посмотрел мне в глаза.

— Это совсем не смешно. У меня хорошая скрипка и лучшая в мире женщина. Но я ненавижу общественный транспорт.

— Ага, товарищ-гражданин начинает проявлять замашки индивидуалиста!

— Именно. В детстве я не мог драться, чтобы не испортить руки, в юности мне запрещали думать не как все, а взрослому твердят о благоразумии… Я редко солировал, подчиняясь оркестру, я научился ходить с опущенными глазами и носить траурные костюмы. Чтобы выжить в толпе. А толпа выбрасывала меня, как инородное тело, — я вылетел из консерватории, затем из филармонии. Но я родился индивидуалистом! Я обожаю коллектив, но хочу стоять впереди, оставив за спиной идущий за моей скрипкой оркестр… И я владею сокровищем! Дикси! — Он с мольбой посмотрел на меня. — Теперь, с тобой, я не могу изменить своему призванию. Не могу вернуться в толпу…

— Значит, мы направляемся на Оперплац? — пыталась я понять его замысел.

— Да. Там рядом, на витрине, крутился выставочный «мерседес»…

— Все ясно. Хороший выбор. Ты удачно спятил, Микки. Надежно, буржуазно, основательно.

…В фирменном магазине «Мерседес» нас встретили, как долгожданных гостей. Ничего, что господин выглядел недостаточно респектабельно, главное — особый блеск в глазах, предвещающий немедленную сумасбродную покупку. Майкл прямиком ринулся к демонстрационному стенду, на котором кокетливо поворачивался двухместный кабриолет.

Я промолчала, что некогда поступила точно так же, пережив торжественную церемонию приобретения выставочного «ягуара». Мне больше нравилось быть ошеломленной и верить, что все происходящее со мной теперь — это впервые: первый поцелуй, первая ночь, первый мужчина, одаривающий меня любовной горячкой. Первый «мерседес-бенц» с открывающейся гармошкой-крышей — черный и настолько блестящий, что наши фигурки во главе с продавцом кружили в его выгнутых боках, как в зеркалах «комнаты смеха».