Солнце садилось, и появились надоедливые комары. Майкл вынес из дома шерстяную кофту, набросил на плечи жены, задержав руки и слегка поглаживая ее плечи.

— Наташа хочет спеть русскую старинную песню. Но не решается. Знаете, Дикси, она действительно неплохо поет. Врожденный слух. Иначе бы я не позволил ей и рта открыть

Он подбодрил жену, и та запела что-то очень печальное, старательно выводя мелодию слабеньким, но приятным голоском. На втором куплете Майкл поддержал, и они стали петь в два голоса — тихо, слаженно и очень грустно.

— «Извела меня кручина, подколодная змея…» — процитировал Майкл и объяснил: одинокая крестьянка грустит в избе, за окном воет ветер. Кажется, имеется в виду ревность, гложущая ее сердце.

— Невесело, — заметила я коротко, заподозрив намек в словах кузена. — Но очень, очень музыкально.

Они потом немного поспорили и спели еще один романс — бурный, страстный. Это были, кажется, «Очи черные».

Мне показалось, что, если я исчезну, супруги Артемьевы и не заметят, будут сидеть здесь под темнеющими ветвями в обнимку и петь свои полные тоскующей страсти песни. Я поднялась, объясняя, что уже поздно и пора ехать в отель.

Майкл недоуменно посмотрел на меня.

— Что ты, Дикси? Я же немного выпил, за руль сесть не могу, телефона тут нет, такси тоже. У тебя безвыходное положение — ты примешь наше предложение переночевать здесь. Тем более Наташа заранее устроила тебе лучшее место на веранде. — Он вдруг усмехнулся. — Вместо душа могу предложить ведро холодной воды, а санузел в конце сада. Ты что? Хлебни нашей местной экзотики, раз уж отважилась посетить Россию, да к тому же имеешь туземных родственников. Будет чем пугать парижских снобов.

— Перестань. Мне приходилось жить в индийских джунглях. А там еще были кобры и скорпионы. — «И очень горячий любовник», — хотела добавить я, но постеснялась Наташи, которая все равно ничего не понимала.

Потом мы долго сидели в полутемной комнате под оранжевым абажуром над круглым столом. В углу белела деревенская печь, а по стенам висели букеты сухих трав. Наташа показывала старые фотографии, где был представлен маленький Саша, удравший в Москву, чтобы не мешать «приему» иностранки, а также Микки в коротеньких штанах, со скрипочкой и светлыми локонами на белом отороченном кружевом воротнике.

— Эту курточку мне бабушка из своего бархатного платья перешила. И воротничок крючком обвязала. А я плакал и сопротивлялся, потому что боялся быть похожим на девочку. Ой, как ненавидел я тогда эти кудряшки! Даже кусок ножницами выстриг и был выпорот.

— Тебя били? — спросила я просто так, чтобы не выдать, как мне понравился этот восьмилетний Паганини с голыми коленями над белыми гольфами, а еще то, что его костюм перешит из платья бабушки, как наверняка и бархатный пиджачок того испанского «тореадора».

Наташа что-то грустно сказала, обращаясь ко мне.

— «Неужели мы и вправду сможем жить в Австрии, да еще в собственном доме?» — плаксивым тоном дословно продублировал Майкл и добавил: — Натали нам завидует.

— Наташа, мы постараемся не упустить законного везения. Ведь мы не такие уж плохие, чтобы не заманить жар-птицу, — дипломатично успокоила я.

— Бывшие «совки» не верят в жар-птицу. И в лояльность своего законодательства относительно лиц, покидающих Родину, — объяснил Майкл жестко.

Наташа прижалась к мужу и стала успокаивать его, называя «Мишенька». А потом они разом засмеялись.

— Мы решили, что сделаем Сашу народным депутатом, он введет в законодательство титул барона и узаконит наше владение титулом и родовым поместьем. Фу, я устал дублировать. Да и гостья наверняка хочет спать, — положил конец нашим затянувшимся посиделкам Майкл.

Меня ждала чистенькая скрипучая постель у деревянной стенки, граничащей со «спальней». Звенели комары. Ужасно хотелось спать, но на душе было смутно и тревожно. Найти, что ли, в шкафу оставшееся вино и надраться? В темноте я нащупала в сумке таблетку снотворного и, не запивая, проглотила. Как хорошо, что всегда таскаю эту пакость с собой, как и кое-что другое, увы, здесь совсем не нужное!

За стеной тихо шептались. Я прислушалась. Чужой язык, совсем чужой. А интонации знакомые. Короткая переброска фразами, смешок. Еще — разливистей и призывней. Мычание и долгая пауза. Пауза поцелуя. Скрипнула кровать, женский голос ойкнул. Затихли и снова зашептались. Голос Майкла сказал что-то властно, по-мужски, Наташин проворковал нечто нежное, прерываемое хохотком. Разом взвизгнули все пружины в матрасе — и понеслось! Кровать скрипела все громче, отчаяннее, не заглушая коротких стонов. «Миша, Мишенька», — почти вскрикнула Наташа. Что-то стеклянное свалилось на пол, потекла вода, и все стихло.

Мое сердце колотилось в каждой клеточке тела, даже в кончиках пальцев, которыми я зажала уши. Не помню, чтобы когда-нибудь эротика производила на меня большее впечатление. Эх, Рут! Я села в кровати, нащупывая ногами туфли, тело пылало, хотелось в сад, окунуть лицо в бочку с водой, бежать босиком по колкому гравию… За окном прошуршали шаги. Я увидела огонек спички, на секунду осветивший знакомый профиль. И снова потемнело, а потом из черноты, в которую я вглядывалась до боли в глазах, выступила прозрачная, беззвездная синева, светлеющая к горизонту, а на ее фоне силуэт Майкла. Он курил, прислонившись спиной к дереву с задранным к небу лицом, — к единственной белевшей на нем низкой звезде. Наверно, такой же голый, как тогда на балконе Чак, и такой же победный. Неужели это осанка всех самцов после удачной схватки? Майкл, Микки… Что же мне надо от тебя, Мишенька?

Он на миг исчез и вновь появился — в руке смычок, к подбородку прильнула скрипка. Я сжалась в комок, узнав мелодию. Второй раз за сегодняшний день мне хотелось плакать. Увы, я уже давно не умела делать этого, и потому сердце разрывалось от боли — Майкл играл «Травиату», ее главную, прощальную тему. Выть, я же могла выть! Обняв плечи руками, я раскачивалась на кровати, тихонько подвывая скрипке и проклиная застрявшие в горле, не желающие проливаться слезы…

Утром у всех были виноватые лица. Потому что над городом и окрестностями нависли плотные, непроницаемые, накрапывающие дождем тучи. Мы пили кофе в комнате, обсуждая «культурную программу» на сегодняшний день. Вернее, обсуждали супруги Артемьевы, а я помалкивала, не требуя перевода.

— Где же ваша собака? Майкл говорил, что у вас живет симпатичный спаниель. Мне показалось, что ночью под верандой кто-то скулил, — попыталась я переменить тему.

— Эмма все лето живет у родителей Наташи в деревне. Никто не скулил — это я играл на скрипке, — коротко отрезал Майкл, даже не став переводить жене наш многозначительный диалог.

На прощание мы обнялись.

— Спасибо, Наташа, все было великолепно. Обязательно увидимся… Надеюсь, встретимся у нас, в… Вальдбрунне… — сказала я, целуя госпожу Артемьеву в щеку.

Еще вчера днем я была убеждена, что немедля приглашу их в Париж, в свою заново отделанную квартиру. Черта с два! Не видать вам, дорогой кузен, моей голубой «королевской» спальни!

— Что, нескладно вчера вышло? — спросил меня Майкл, когда мы выехали на шоссе. Не глядя и будто вскользь.

— Нормально. У вас хорошая семья.

— Ты точно знаешь, что номер забронирован в «Доме туриста»?

— Я улетаю домой. Сейчас же. Вспомнила о важном деле.

— Хорошо, — сразу согласился Майкл и круто развернул машину.

Мы молчали всю дорогу. А это очень длинный путь — по шоссе вокруг Москвы. Наверно, мы проехали Бельгию, Голландию и Люксембург вместе взятые. Майкл внимательно смотрел вперед, а я сочиняла обидную фразу. Чтобы сразу стало ясно, что он в подметки не годится моим дружкам, что я ни капли не поверила его трепу в Гринцинге про обреченность любить, что мне вовсе не было весело болтаться в мокрой резиновой лодке и подыгрывать его школьным шуточкам… Что весь этот месяц я прожила монашкой просто из лени. А его скрипка… его скрипка… А его скрипка хороша для семейных дуэтов. Может, и для концертов, только я в этом ни бельмеса не смыслю…