Таким образом, Илья и Лиза разминуться в Париже шансов не имели. Их встреча была предопределена и состоялась она на собрании рабочей группы содействия большевикам. Эти собрания в декабре 1908 года перебрались с авеню де Гобелен в другое кафе — на авеню д’Орлеан (теперь — авеню генерала Леклерка) невдалеке от Бельфорского льва; так же, как и на авеню де Гобелен, собрания здесь проходили в небольшом зальце на втором этаже.
Итак, место и время встречи можно считать установленным — конец декабря 1908 года, кафе на авеню д’Орлеан.
Дальнейшая реконструкция событий требует сопоставления имеющихся, куцых в интересующем нас плане, воспоминаний и некоторых догадок.
Лиза была ровно на семь месяцев старше Ильи и среди молодежи парижской группы к его приезду уже стала центром притяжения — образованная, начитанная, умная, ироничная, с живым характером[955], любившая и писавшая стихи (этим увлекалась не только она). Её материальное положение (родители, естественно, регулярно высылали деньги) было скромным, но стабильным — думать о том, как прожить, не было нужды; это её отличало от многих молодых товарищей, вынужденных искать себе любой заработок, а кормиться в русской студенческой столовой на рю Муфтар — дешевой, но убогой и грязной. Однако серьезные занятия оставляли, понятно, мало свободного времени, поэтому жизнь была вполне напряженной.
Не знавший в Москве робости с девушками и легко влюбчивый, в Париже Илья первое время держался скромно (таким его вспоминают тогдашние знакомцы), но уже в январе он обратил на Лизу внимание[956]. Сохранилось по крайней мере четыре свидетельства о первых встречах наших героев; все они записаны десятилетия спустя и из их сопоставления можно установить лишь общую канву событий.
Участница большевистской группы, приехавшая в Париж осенью 1908 года из Тифлиса, где занималась подпольной работой еще в пору деятельности там Каменева, Т. И. Вулих в неопубликованных записках начала 1950-х годов рассказывает о посещении собраний парижской группы большевиков, о Ленине, Крупской, Каменеве, Зиновьеве, Лозовском, Дубровинском, Землячке, Рыкове, Алексинском и Залкинде. Упоминает она и Эренбурга, чья дальнейшая судьба ей была известна, и — в связи с ним — Лизу, фамилию которой не помнила и о дальнейшей судьбе которой ничего не знала: «Вскоре после моего приезда на группе появились двое новых — Илья Эренбург и еще одна молодая девица Лиза. Эренбург производил впечатление гимназиста из состоятельной семьи, был очень скромен, сидел всегда отдельно, смотрел и слушал»[957] (это написано, скорей всего, по контрасту с последующими событиями; фактическая сторона дела здесь неточна: Лиза, как мы знаем, появилась на собрании группы раньше Ильи — еще в кафе на авеню де Гобелен; да и подружились они не с первой встречи).
Второй свидетель — уже упомянутая нами Наташа: М. Н. Киреева (урожд. Левина); последний вариант ее воспоминаний написан в 1970 году, когда ни Эренбурга, ни Полонской уже не было в живых. В записках Киреевой Эренбург впервые появляется не на собрании группы, а в комнате Лизы, и он уже очень увлечен стихами: «В конце 1908 года мы поселились с Лизой М. на улице Ги де ла Бросс. № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился… По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня. Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у неё незнакомого юношу… Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. „Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве“… Мы стали встречаться чаще. И не всегда говорили только о текущем моменте. Буквально через пару дней после того вечера Лиза вдруг продекламировала стихи Бодлера. Илья внимательно посмотрел на неё… „Это надо перевести на русский язык, вот так же — стихами. Вы сможете?“. „Не знаю, — сказала Лиза, — но хочу попробовать“…»[958]. Рассказав о молодежном кружке, который сложился вокруг Полонской в Париже, Киреева подчеркивает, что именно Ли за стала его лидером — и по причине особых связей с партийной элитой, и в силу признанного поэтического дара (она писала стихи и переводила французских поэтов). Эренбург изображен послушным и внимательным учеником Лизы, «который жадно ловил каждое ее слово; все его мысли были заняты стихами и лизиной оценкой его стихотворных попыток»[959]. Далее рассказы о молодежном кружке, прогулках по Парижу, чтении стихов, походах в музеи, на вечера французских поэтов (слушали тогдашнего короля поэтов Поля Фора и т. д.), на митинги, где выступал легендарный Жорес и, конечно, на рефераты Ленина и Луначарского (недозволенные имена Каменева и Зиновьева упоминаются в варианте воспоминаний 1963 года, который не предполагался для печати) и, наконец, о подготовке самодеятельного спектакля по пьесе Леонида Андреева «Дни нашей жизни», который был представлен 6 февраля 1909 года на ежегодном Русском балу в Париже — его смотрела вся русская колония, включая Ленина. Говорит она и о популярности в их молодежном кругу шутливых словечек из этой пьесы Андреева, о шутках и пародиях (например, Лиза и Илья написали пародию на модного тогда поэта Минского, жившего в Париже).
Первоначальную редакцию этих воспоминаний (1960) Полонская убедила автора уничтожить: «Я прочла и разорвала всё, что касалось 1909 года, — писала Елизавета Григорьевна Эренбургу о воспоминаниях Киреевой в том же 1960 году. — Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито, — нельзя — или еще написать в сонете. Форма держит»[960]. Следующая редакция воспоминаний Киреевой (1963) была послана Эренбургу и прочитана им; в ней имя Эренбурга не называлось, но выражалось запоздалое недоумение, как это кружковцы не распознали в своем товарище человека большой судьбы: «Теперь, когда имя его известно на всех континентах (в 1960-е годы это так и было. — Б.Ф.), хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу — и похожего, и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, в наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся, дурачился в уголке комнаты Лизы, подобно всем нам. Я помню его бледную и редкую улыбку — от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась — как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел»[961]. На эти воспоминания Эренбург ответил автору: «Дорогая Наташа, я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью…», а позже Эренбург написал Полонской: «Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело»[962]. Это наиболее подробные воспоминания о 1909 годе в жизни наших героев.
Третий свидетель — сам Эренбург. В первой книге мемуаров, писавшейся в 1959–1960 годах, он в одном абзаце соединил события, разделенные интервалом в 3–4 месяца: «На собрании группы содействия РСДРП я познакомился с Лизой. Она приехала из Петербурга и училась в Сорбонне медицине. Лиза страстно любила поэзию; она мне читала стихи Бальмонта, Брюсова, Блока. Я подтрунивал над Надей Львовой[963], когда она говорила, что Брюсов — большой поэт. Лизе я не смел противоречить. Возвращаясь от нее домой, я бормотал: „Замолкает светлый ветер, наступает серый вечер“… Я начал брать в „Тургеневке“ стихи современных поэтов и вдруг понял, что стихами можно сказать то, чего не скажешь прозой. А мне нужно было сказать Лизе очень многое…»[964]. Отметим, что во всех семи книгах «Люди, годы, жизнь» принята система предельно пунктирных, лапидарных упоминаний о тех любовных романах автора, которые были ему дороги. В этой системе фразы «Лизе я не смел противоречить» и «Мне нужно было сказать Лизе очень многое» — подчеркнуто многозначительны. По существу это единственное опубликованное свидетельство о чувстве, связавшем тогда Илью и Лизу. Главы книги «Люди, годы, жизнь» не имеют названий, но, публикуя в газетах некоторые из них до выхода очередного «Нового мира», Эренбург названия им давал — так вот, глава, где рассказывается о встрече с Полонской в Париже 1909 года, напечатана под заголовком «Как я начал писать стихи»[965]. Именно эту тему Эренбург посчитал главной. Поведав о муках стихотворчества, он пишет дальше: «Наконец я решился показать стихи Лизе; боясь сурового приговора, я сказал, что это сочинение моего приятеля. Лиза оказалась строгим критиком: мой приятель не умеет писать, стихи подражательные, одно под Бальмонта, другое под Лермонтова, третье под Надсона; словом, моему приятелю нужно много работать…». И затем: «Лизе я снова показал стихи только месяца два спустя. Она сказала: „Твой приятель теперь пишет лучше…“. Мы заговорили о другом, и вдруг, как бы невзначай, она сказала: „Знаешь, одно твое стихотворение мне понравилось…“. Оказалось, что маскировку она разгадала сразу»[966]. Завершая главу, Эренбург повторил: «Мне казалось, что я стал поэтом случайно: встретился с молоденькой девушкой Лизой… Начало выглядит именно так; но оказалось, что никакой случайности не было — стихи стали моей жизнью»[967]. Роль Полонской в этом неоспорима — она была первым читателем первых стихов Эренбурга, их первым критиком, первым стимулятором и первым импресарио (в конце 1909 года, приехав на каникулы в Петербург, она передала рукопись стихов Эренбурга в журнал «Северные зори» и, возможно, В. Я. Брюсову[968]).
