— Болтают...
— Разве не должен был уже вернуться отец? Сколько ночевок осталось по твоему счету, Керим?
— Я уже говорил тебе!
— А я запамятовала. Покой и сон потеряла... До утра молитвы читаю... Сегодня пятнадцатый день. Вот уж и вечер. Гляди: дороги тьма запечатала. Где он? Сосчитай-ка стоянки! Может, пропустил, забыл?
Керим хитро прищурился.
— Сосчитать легко, но есть условие.
— Что за условие?
— Один поцелуй.
— Вот бесстыдник! Уже, поди, все сёгютские бабы про меня судачат... Ох, подставишь ты меня под кнут Баджибей!
— А я признаюсь, скажу: «Сам во всем виноват! Застал бедняжку врасплох! Схватил...»
— Схватил! С такой-то ногой? Все равно никто не поверит... «Позор сестрам Рума!» — вот что скажут. Матушка Баджибей засмеет, а потом и прибьет.
— Как хочешь! Не будет поцелуя, не будет тебе и стоянок.
— Да что ты, Керим, грешно так говорить. Видно, нисколько тебе не жаль меня, гяур!
— А тебе меня жаль? Нога покалечена, хромым останусь. Стонал, плакал — горы разжалобил! Только тебе, безбожнице, не жаль Керима! И что я таким несчастным уродился!
Аслыхан, лукаво улыбнувшись, глянула на дверь. Сделала шаг к постели.
— Только разок!.. Не отпустишь, по ноге ударю. Снова кричать будешь.
— Да что ты! Когда я врал? Слово мужчины! Сказал: раз — значит, раз. Сказал: два — значит, два...
Аслыхан подошла еще ближе, остановилась, пугливо озираясь.
— Только в щеку... Один. И в щеку.
— Ну, нет — так не пойдет. Какая радость в щеку! Или в губы, или никак! Ах, бедный я, бедный!
— Чем же бедный?
— Разве не так? Если не позволяешь себя целовать — значит, не любишь.
— Вот еще!
— Или разлюбила! В книге написано: не дает в губы целовать, верный знак — охладела. И сказано это про Лейлу и Меджнуна, про Керема и Аслы.
— Нет такого бесстыдства в книге про Керема! Тот Керем тебе, безбожник, не чета — настоящий святой.
— Конечно, где нам! Рукой не дотянешься! Силы не хватит! Хромой! Дичи не догонит, от погони не уйдет! Может только лежать, глядеть да умолять. Но кто его пожалеет?
— Зря стараешься! И не стану жалеть. Грех это, Керим,— без обручения с парнем целоваться! На том свете покоя, не будет! Ну, сосчитай, Керим, сколько осталось стоянок Каплану Чавушу?
— Любила бы отца, не тянула бы! Ох, и безжалостные вы все, бабы! Я в постели мучаюсь, милости у аллаха прошу. И бедняга, тесть мой Каплан Чавуш, ночью по болотам да по горам скачет, со зверьем бьется. А на врага налетел — саблю обнажает...
— Ох! Не говори так, Керим! Сон я видела. Правда ли, скажи!
— Узнать правду хочешь, плати вперед!.. Произнесем молитву! Ветер да воду на помощь призовем!
Аслыхан в отчаянии подошла к постели Керима, наклонилась над ним. Юноша обнял ее. Она хотела было вырваться, но грудью ощутила его жар и отдалась на волю его сильных рук. В такие мгновения Аслыхан вспоминала одну из сказок Деде Коркута, которую любила повторять самая бесстыжая женщина в Сёгюте, Джинли Нефисе: «Как орел на добычу, налетел парень на девушку, схватил, бросил на постель. Сорвал одежду с несчастной, навалился, стал душить в объятиях. Отбивалась сначала девица, сил не жалея, но, почуяв сладость мужскую, ослабла и приняла ее, страх позабыв. Утолила первый голод жизни безмужней. Эх, сестры! Да будет всем нам счастье такое! Познала она радость нежданную, ласкала друга любимого. Припали они уста к устам, язык к языку. Схватились в битве любовной, обнимали друг друга, распаляясь огнем негасимым, и в беспамятстве оба вкусили блаженство небесное. А когда отдышались, то новые игры затеяли, все забавы одну за другой перепробовав, дали клятву — в любовном бою не сдаваться и сражались, покуда язык их речь нежную молвить был в силах, друг другу ни в чем уступать не желая. Наконец, обессилев, упали, распался железный обруч объятий, А очнувшись, так горевала девица: «Эх, матушка, не стыдно тебе, что радость сию от меня столь долго таила. Почему не выдала раньше замуж меня? До четырнадцати ждать заставляла!..» Прокляла свою матушку и, как гяурку, до смерти ее не простила».
Аслыхан со стоном вырвалась из объятий Керима. Казалось, он прочел ее мысли.
— Ох, Керим! Сосчитай же скорее стоянки, чтоб им провалиться! Скажи, где сейчас бедный отец мой.
— Сколько дней назад он уехал?
— С нынешним пятнадцать.
— Так. Сколько стоянок сказал я до Коньи?
— Не помню.
— Девять.
— А оттуда?
— Ах, глупая! Если туда девять...
— Не знаю.
— И назад, конечно, девять.
— Вот беда! Значит, рано ему еще возвращаться!
— Рано. Но ждать осталось недолго. Не с караваном идет, а верхом на хорошем коне. Сто пятьдесят фарсахов отсюда до Коньи. За час он два фарсаха должен проезжать. Знаешь, что такое фарсах?
Аслыхан улыбнулась.
— Нет.
— И не стыдно тебе, о великий аллах! Фарсах — это сколько галопом проскачет лошадь кочевника за час. Поняла?
— Нет, не поняла...
— Вот бестолковая! Отсюда до Иненю около девяти фарсахов...
— Ты мне лучше скажи, где будет этой ночью отец?
— Положим, шесть или семь дней он добирался до Коньи. Два дня там...
— Это почему два? Сказал: «Отдам бумагу — и сразу назад».
— Как же он вернется, не получив ответа?
— Пусть получит!
— Легко сказать: «Получит». Пока не прочтут, что в нашей бумаге написано, не поймут толком, не взвесят и не напишут нужный ответ...
— Ох, горе мне! Это, видно, надолго — как паломничество муллы Яхши в Мекку.
— Нет, что ты! Известно: бумага важная. Да и Каплан Чавуш за день два перегона делает. Этой ночью будет если не в Эскишехире, то в Сейитгази наверняка.
— А где это, Сейитгази? Сколько дней оттуда?
— От Сейитгази до Эскишехира считай день пути. Столько же от Эскишехира до нас. Выходит: если не завтра вечером, то послезавтра непременно здесь будет.
— Если только по дороге не попался он в монгольскую ловушку и не растерзали его звери.
— Замолчи! Недаром его зовут Каплан Чавуш — Вожак Тигров. К тому же с ним Кедигёз. Не звали бы его Кедигёзом, Кошачьим Глазом, если бы ночью не видел он лучше, чем днем. Проскочут через любую засаду. По моему счету, сегодня вечером должны они прибыть. Но только не знаю...— Керим не успел договорить, на улице раздался девичий голос:
— Эй, сестра Аслыхан! Готовь бахшиш за добрую весть...
Аслыхан испуганно глянула на Керима. Ей вдруг показалось: уйди она сейчас, и уже никогда больше не вернется, не увидит своего жениха. Она кинулась вон из комнаты.
— Дядюшка Каплан Чавуш приехал! — кричала во дворе Ширин.— Эй, сестра Аслы, готовь бахшиш!..
Каплан Чавуш с трудом слез с коня, охнул, уцепившись за луку. На стук копыт выскочил Дели Балта.
— Кто здесь?
— Помоги, Дели,— простонал всадник.— Помоги! Конец мой пришел.
— Ты ли это, Каплан Чавуш? — узнав его по голосу, засуетился Дели Балта.— Уж не ранен ли, упаси аллах!
— Если б ранен, Балта! С коня не слезал от самого Сейитгази.
— Да ты что, глупый, смерти своей ищешь? В твои-то годы день целый с коня не слезать?!
— Дай руку, помоги в дом войти. Осман-бей здесь? Один?
— Только что с отцом шейхом встали на вечернюю молитву.
— Ох, хорошо!.. Ради аллаха, отведи меня на террасу, дух переведу. И вели холодного айрана принести! Да поскорее!..
Из дверей поварни во двор падал свет. Дели Балта закричал во все горло:
— Ширин!.. Умерли вы все там, что ли? Перевешать вас пора...
Ширин выскочила из дверей.
— Прикажи, дядюшка Балта!.. Да кто это? Вернулся, значит, Каплан Чавуш! Жив-здоров...
— Не болтай, срамница! Айрана, да похолодней! Быстро! — Дели Балта похлопал по боку часто дышавшего коня.— Пусть кто-нибудь поводит его, чтобы остыл,— весь в мыле...
Дели Балта помог Каплану Чавушу подняться по лестнице, усадил его на софу, подложил под спину подушку. Каплан закрыл глаза. Конюший с жалостью поглядел на него.
