— Как обозначена граница удела на болоте? Что б ты увидел, если бы не туман?
— Крепость Иненю.
— Она принадлежит Эртогрулу?
— Нет, Эртогрул-бей в крепостях не сидит... «Конская спина да острая сабля — вот наша крепость!» — смеются туркмены... В крепости Иненю сидит воевода сельджукского султана, а над ним воеводой — бей Эскишехирского санджака.
Пытаясь разглядеть, что скрывается за свинцовыми тучами, слившимися на горизонте с болотным тростником, рыцарь задумался, словно главнокомандующий на поле брани. Злобно пробормотал:
— Не сидит в крепостях... глупый кочевник!
— Эртогрул-бей не кочевник... Когда-то был, а теперь давно осел на земле...
— На яйлу-то подымается каждый год?
— Подымается... Попробуй высиди здесь летом! От комаров спасения нет. Но, сколько мы себя помним, он сидит на земле. Отец мой покойный рассказывал, что еще отец Эртогрул-бея перепоясался на службу сельджукскому султану в Конье, да и сам Эртогрул-бей служил понемногу. Я сказал «служба» — понимай, служба мечом, вроде был он субаши. Увидел, дела пошли плохо, налоги уже не текут в казну рекой, ну и попросил себе этот пограничный удел. Мой отец покойный...
— Мавро! — крикнули из дома.
Рыцарь мгновенно обернулся, схватился за меч — глаза сощурены, рот в хищном оскале. Чуть пригнувшись, глянул на дверь. Потом выругался сквозь зубы и с силой бросил в ножны до половины вытянутый меч. Подошел к столу, плюхнулся на место, взял чашу с вином и стал жадно пить, не спуская глаз с темного провала двери и ограды в том месте, где сорвался камень.
В памятный день, когда в монастыре Святого Иоанна на Кипре Нотиус Гладиус отказался стать монахом, вступил в рыцарский орден и перепоясался мечом, он решил узнать по картам свою судьбу. Цыганка сказала: «Если не будешь убит ударом в спину, проживешь сто лет, совершишь много славных дел и в конце концов увенчаешь свою голову короной». С той поры он всегда садился спиной к стене и никогда не поворачивался спиною к людям, открытым дверям и ногам. По той же причине он выказывал в бою то непостижимую трусость, то безрассудную храбрость. Если же по рассеянности или по какой иной незадаче ему случалось оставить свою спину незащищенной, он потом долго не мог себе этого простить.
Грызя ногти, Нотиус Гладиус вдруг вспомнил о лихом бесстрашии этого глупого Мавро. Да, на сей раз в его неосторожности был виновен этот сопляк. «Позвать бы сюда сукина сына. А ну, получай алтын, лезь на ограду!..» И стукнуть палицей по затылку... Рыцарь пошарил рукой в поисках палицы и, не найдя ее подле себя, растерянно огляделся. Палица, секира, колчан, лук с налучьем и короткое копье лежали у стены. Словно и в этой его небрежности виноват был Мавро; рыцарь твердо решил — он парня прикончит. «Сразу вылетит из него дух, как получит палицей по затылку? Нет. Надо бы, чтоб понимал, что случилось. Пусть знает, только ишак поворачивается к людям спиной!» Рыцарь не отрывал глаз от палицы. «Камнем упадет он на дно или завертится? До скольких сосчитать успею, пока хлопнется в реку?
Парень вряд ли успеет оглянуться. Пожалуй, и удовольствия никакого не получишь».
Рыцарь грустно вздохнул, задумался. Погас злобный блеск в его глазах, веки сузились. «Девка-то одна осталась, пойду к ней, выну кинжал. А ну, ложись, шлюха! Что за причуда высылать вместо себя любовника!» Он вытер нос кулаком.
Так вот откуда оно, это внезапное желание убить чернявого! Рыцарь схватился за рыжую бороду. Это был словно приказ откуда-то свыше, а не его собственное желание, и он противился ему, насколько достало сил. Тяжело дыша, стиснул колени, скорчился. По всему телу от затылка до поясницы пробежала сладкая дрожь. Он закатил глаза.
Всякий раз, когда у него шалили нервы, жажда крови лишь подстегивала похоть. Потеряв над собой власть, он откинул сотрясаемое судорогами тело к стене. Но тут же его охватило беспокойство, казалось, кто-то подстерегает его, следит за ним, и он настороженно уставился на дверь, ведущую на террасу.
Голуби, надуваясь и гукая, кружились и кувыркались над пропастью. Преследуя голубку, самец настиг ее у самой ограды.
Покрутился вокруг и подмял под себя. Нотиус Гладиус вздрогнул и быстро осенил себя крестом. Жалость к самому себе перекосила его лицо. «Господи Иисусе! Прости несчастного раба своего!» Нащупав рукой чашу, он выпил ее до дна, облокотился в изнеможении на стол, закрыл лицо ладонями. «Выбрал время, бесстыдник!» Для задуманных им великих дел нужны были помощники — много помощников, не боящихся ни воды, ни огня, коим ум заменяли бы мускулы. А он, вместо того чтобы обласкать и привлечь к себе безмозглого парня, который даже пропасти не боится, собирался убить его! «И за что? Зачем? Из-за этой бабы караван-сарайщицы! Черт бы ее побрал!»
Нотиус Гладиус в ярости стиснул крест — знак ордена Святого Иоанна, висевший на шее на тонкой золотой цепочке,— помял его, скрежеща зубами, будто грудь женщины, которой хотел причинить боль. Услышав шаги на лестнице, вздрогнул, подбросил крест на ладони, словно то был кинжал и он вот-вот метнет его в пришельца, и, качая крест на цепочке, застыл в ожидании.
Мавро, опустив глаза, поставил на стол медное блюдо. Приподнял крышку, и запах жаркого окутал террасу.
Рыцарь вытащил кинжал, недоверчиво посмотрел на блюдо.
— В самом деле косуля?
— Да, косуля.
— Сейчас проверим.
Отрезав кусок мяса, положил его в рот и медленно, с остановками, прожевал, точно прислушивался к какой-то знакомой и далекой-далекой песне.
— И правда косуля. Кто подстрелил?
— Я!
— Скажи лучше, не подстрелил, а поймал.
— Отчего же?
— Ты ведь не стреляешь, силки ставишь.
— Косулю бьют стрелой... Силки ставят на птицу.
Рыцарь глянул на парня. Острие кинжала с насаженным на него куском мяса остановилось у рта.
— А не врешь? Можешь стрелой убить косулю?
— Могу! Бывает, и влет птицу бью. А если надо, могу засыпать стрелами...
— Ишь ты! — Рыцарь еще внимательней оглядел Мавро.— Этому искусству сам не научишься. Кто учил тебя?
— Отец мой покойный... Лихой был охотник отец: все, что летало и бегало, не знало спасения, когда брал он в руки свой лук.
— Если ты такой стрелок, то почему стал караван-сарайщиком?
— Из-за слепого еврея.
— Не понял.
— Чудной еврей жил в Караджахисаре... Кто его знает, откуда пришел, слепой был на оба глаза. На свадьбах, на праздниках песни играл. Что подадут, тем и кормился... Как-то напала чума на наши места. Из каждого дома утром и вечером выносили покойников... В той пещере, где поселился отец Бенито, тогда ночевал другой монах-френк.
Бородища до пупа, а сам скотина скотиной... Вот наши глупцы и пришли к нему молить спасения от чумы... И что же сказал им этот мерзавец? «Истинно ведаю, говорит, никакой чумы нету. Это евреи колодцы да источники отравляют. Кто еврея убьет — спасется. Хотите и вы спастись, разорвите живого жида...»
Вернулись в Караджахисар, весь город подняли на ноги. А как разъярятся наши простаки караджахисарцы — берегись! С проклятиями того еврея пригнали на рынок. Покойный отец мой рассказывал: «С кладбища люди возвращались после похорон, когда все и случилось. В тот день я увидел, что такое взбесившаяся толпа — на куски разорвали беднягу. Нашлись и такие, что отрывали от трупа кто кусок жира, кто кусок мяса — противоядие, мол, от жидовской отравы. Три дня живот мой хлеба не принимал, выпью глоток — из меня два выходят...» После этой истории мы сюда и переселились. В те времена караванный путь шел по краю болота. Только-только погонщики проложили тропу через Кровавое ущелье. Прежде здесь не постоялый двор был. Давным-давно строил наш император в горах частоколы да крепости против сельджуков. Тут стояла крепость тысяцкого. А потом пришли сельджуки, взяли у нас Изник — ни тысяцкого, ни сотника не осталось... Отец после истории со слепым проклял караджахисарцев и переселился сюда. Надо бы назвать караван-сарай Кровавым ущельем, а он назвал — Безлюдным. Сколько отговаривали его, а управитель так прямо и сказал: «Откажись, Кара Василь, от своей затеи, сожрут тебя волки да птицы на этих вершинах... Тебя-то не жаль, а молодуху твою с ребенком во чреве жалко». Но отец не послушал: «Чем дальше от вас, тем ближе к господу. Смотреть на злых да недобрых людей — только веру свою портить. А глядя на горы, говорит, не запамятуешь величия господа.
