— Убереги нас, аллах, от злобы подлецов. Но есть на свете братство. Вы это доказали! — Он посмотрел на своего сынишку.— Поручаю его тебе, Осман-бей. Когда меня не станет, забери к себе, воспитай как собственного сына. Пусть будет справедливым джигитом, заслужит имя внука Эртогрулова! — Слезы выступили у него на глазах.— Незапятнанным челом своим да завоюет он себе доброе имя...
Осман-бей поднял руку:
— Погоди! Что ты как малый ребенок?.. Хочешь сдаться без боя? Ну, нет!
— Знаешь ты, что значит попасть под султанский фирман?
— Какой там фирман? Какой султан? Сколько уже лет трон в Конье, можно считать, пустой стоит... Скажешь: ильхан сидит в Тавризе. Так он сам со смертью воюет. Себя в зеркале не узнает. По-моему, не сегодня-завтра отдаст богу душу... Негодяй Фильятос и кадий Хопхоп фирманов не исполняют. А мы что, глупее всех? Или страх нас разума лишил да по рукам связал?
Осман-бей умолк, чтобы перевести дух. Карабет-уста ударил себя по колену.
— Погодите! Ах, люди, люди! Не примите на себя, уважаемые беи! Если скажу, что на этом свете никогда не видел я умных беев, нарушу приличия. Скажу так: мало видел.— Явер-уста хотел прервать Карабета, но тот махнул на него рукой.— Молчи, Явер! Молчи, говорю, не то плохо будет. Да!.. Скажем, наш воевода под фирман попал. Так разве гяур Фильятос и разбойник Чудароглу фирман исполнять могут? Что же это такое получается, ответь мне, безмозглый Явер?
Беи обнадежились. Осман, правда, решил, чем бы дело ни кончилось, до конца стоять за Нуреттина, но и он знал, что значит вступиться за того, кто попал под султанский фирман. Все трое молча глядели на Карабета-уста. Тот крутанул рукою над головой.
— Э-ге-ге! Как же верить фирману, не увидев его своими глазами, не подержав его в руках, не прочтя хорошенько, не проверив под ним печати, султанской подписи да тугры?!. — Он умолк, прислушался. Вдали послышался стук барабанов. Подбежал молодой ратник:
— Мой бей! Показалась голова санджакской рати.
Осман-бей встал. Потрепал по щеке мальчугана, не спускавшего с него восхищенных глаз.
— Ступай к матери, сынок! — Улыбнулся остальным.— Карабет-уста прав. Фирману, что привез Чудароглу, верить нельзя. Поглядим на тугру да на султанскую подпись.— Он положил руку на эфес.— Ошибку и ложь сотрем концом сабли...
Ворота воеводского дома в Иненю походили на крепостные. По верху для обороны устроен был ход с амбразурами и зубцами. Сюда поднялся Гюндюз Альп. Он наблюдал и за округой, и за тем, как готовятся во дворе к обороне. Подозвал к себе беев и старейшин ахи. Когда они подошли к амбразуре, из-за угла, метрах в пятидесяти, показались люди Алишар-бея. Под звуки труб и барабанный бой они вышли на площадь.
Человек десять воинов Фильятоса, которых он в последнее время стал одевать как византийских ратников — среди них только пять всадников,— Чудароглу со своими пятнадцатью монголами и двенадцать наемников санджакского бея Алишара в форме сельджукского войска с луками наготове расположились перед воротами тремя группами, каждая под началом десятника. Фильятос и Перване Субаши, управитель Алишар-бея, не показывались.
Алишар-бей был храбр, не из тех, кто прячется за спинами своих людей, как Фильятос или как Чудароглу — за своими разбойниками. Ему полагалось исполнять султанский фирман, и потому он должен был явиться сам или прислать своего управителя. Кроме того, фирман следовало записать в суде Иненю и, чтобы привести в исполнение, взять подмогу из города. Если Алишар не сделал ни того, ни другого, значит, либо стыдился встретиться лицом к лицу с Османом, либо творил беззаконие.
Осман-бей задумался. Коли бей санджака преступил закон, то женщинам во дворце грозила опасность. Воеводу поддерживали ахи, значит, воинство Алишара, с бору по сосенке тридцать-сорок человек, силой ничего добиться не сможет. Но подожги они дом огненными стрелами, женщинам и детям пришлось бы выйти наружу — это затруднило бы оборону, а в суматохе боя могли схватить какую-нибудь женщину и надругаться над ней. За разговором не сообразили они отправить женщин и детей в обитель ахи. Правда, и там было небезопасно. Противник, проведав об этом, мог напасть на обитель и взять домочадцев бедняги Нуреттина заложниками. Осман-бей всеми силами старался быть спокойным, но, чем больше он думал, тем труднее становилось ему сдерживать гнев. Терпеть не мог он, когда державную силу употребляли для личных выгод, для утоления страстей своих. Пожалел, что не последовал совету Акча Коджи и не взял с собой десяток-другой опытных воинов. Но не любил он в чем-либо долго раскаиваться, как и упрекать других. Улыбнулся воеводе Нуреттину, в глазах которого застыл испуг.
— Не тревожься, брат мой! С божьей помощью выметем мы эту шваль... Напишем в Конью, в Тавриз, исправим ошибку. Мы ведь...
Тут из-за угла, будто его толкнули в спину, вывалился человек, босой, в разодранной одежде, с обнаженной головой. Пытался прибавить шагу, но ноги не держали его, покачнулся, видно изо всех сил стараясь устоять.
— Да ведь это наш управитель! — крикнул один из воеводских ратников.— Управитель Сулейман...
Управителя Сулеймана действительно было трудно узнать. Без кавука, с чалмой на шее, огромная выбритая голова в крови. За ним показался известный своей жестокостью управитель Алишар-бея Перване. Подошел, плашмя ударил саблей по спине, повалил беднягу наземь. Поднял пинком.
— Будешь врать — повесят! Погоди, займется тобой сам санджакский бей султана нашего...
Прежде других пришел в себя Гюндюз Альп, крикнул:
— Скорее, Бай Ходжа! Если пристрелишь собаку...— Его сын Бай Ходжа, не дождавшись конца фразы, вставил стрелу.—... проси у меня, чего пожелаешь.
— Стой, Бай Ходжа! — Спокойный голос Осман-бея мог удивить кого угодно. Бай Ходжа замер.— Повременим — поймем, в чем дело...
Перване Субаши — кто уж его породил, неизвестно — был в одинаковой степени жесток и труслив. Еще за углом он рассчитал, что стрела не достанет его, только потому и вышел за беднягой Сулейманом. Он стоял подбоченившись, бесстрашно выпятив грудь, точно бросая вызов защитникам конака.
Гюндюз Альп проворчал сквозь зубы:
— Неужто упустить такой случай и не пристрелить его?
Осман-бей нервно рассмеялся:
— Мой покойный отец говорил: «Убить легко, но тогда ничего уже нельзя исправить».
Мавро быстро обернулся, пораженный, что Осман-бей думает точно так же, как и он сам. Стоя у амбразуры над воротами, он глядел вокруг и чувствовал себя на седьмом небе, словно перед ним разыгрывали свадьбу или играли орта оюну. Впервые всерьез брался он за оружие — охота не в счет,— а что это означает, над этим он не задумывался. Позабыв о смерти, отдался он безрассудной юношеской отваге. Даже то, что случилось с Сулейманом, казалось ему шуткой, входившей в правила игры. Поймав себя на том, что улыбается, Мавро насупился.
Управитель Сулейман, пошатываясь, добрался до ворот. Его втащили во двор, под руки подняли наверх. Принесли воды. Он сделал несколько глотков, побрызгал себе в лицо. Тяжело дыша, облизывал разбитые губы и громко стонал.
Воевода Нуреттин — ведь дело шло о его жизни и смерти — не вытерпел. Позабыв о приличиях, набросился на управителя:
— Приди в себя, трус! В чем моя вина, за что я под фирман попал?
Сулейман не понял. Сделал большие глаза. С трудом ворочая языком, спросил:
— Фирман? Какой фирман? Кто?
— Рехнулся ты, что ли? Если я не под фирманом, отчего эта стая псов обложила дом?
— Что ты, мой бей! С тобой все хорошо.
— Да?
Стараясь не встречаться взглядом с Осман-беем, Сулейман стал робко рассказывать:
— Где же они застряли, думаю... Услышал, что рынок закрывается, решил: пойду, посмотрю. Приехал — правда... Говорят, кто-то подошел к городу. Поеду, думаю, погляжу, кто и чего хотят.— Он с трудом проглотил слюну, видно было, нарочно тянет.— Как увидел свинью Чудара и подлеца Фильятоса...
Страх смерти, сковавший воеводу Нуреттина, сменился радостью, но он быстро подавил в себе это чувство.
