— Сейчас бы поднос хлеба с маслом да миску айрана... И никакого мяса не надо мне, братец...

Мавро вяло улыбнулся:

— Отец мой покойный говаривал: «Если зовут к столу императора или султана, умный человек на пустой желудок не ходит». Как находишь слово, Бай Ходжа?

— Ишь ты!.. Голова у твоего отца, Кара Василя, была, видно, не гяурская...

Вдруг Орхан насторожился. Бай Ходжа и Мавро обернулись к воротам. Во двор спорым шагом вошли трое, направились к дому.

Не зная, враги это или друзья, Орхан и Мавро схватились за сабли. В одном из пришельцев Мавро с удивлением узнал мастера Карабета.

— Что такое? — пробормотал он.

Бай Ходжа ничего не ведал и оставался совершенно спокоен. Он хорошо знал всех в Иненю. Удивился другому.

— Да ведь это здешние старейшины ахи! Вон впереди — Явер-уста, а другой — гяур Карабет... Чего это они вооружились палашами да саблями?

Старейшина ахи Явер-уста был в Иненю главой цеха ткачей; вырабатываемые ими тонкие шерстяные ткани славились во френкских землях. Слово Явера-уста весило больше, чем слово старейшины ахи санджакской столицы Эскишехира. Жестом приказав встать у дверей джигиту, шедшему позади него, Явер-уста поднялся на террасу. Приветствовал гостей. Спросил воеводу Нуреттина. Орхан пытался понять, что случилось. Мавро, потеряв дар речи, уставился на дядюшку Карабета. Бай Ходжа опередил их:

— Пожалуйте! Он у себя!

Старейшины молча прошли мимо сёгютских юношей. Вслед за Бай Ходжой вошли в селямлык. Приветствовав беев глубоким поклоном, сели в указанном им месте на софу. Осман-бей с мрачным лицом гладил по щеке припавшего к его коленям мальчика. Гюндюз-бей, глядя в пол, перебирал четки.

Воевода Нуреттин-бей ничего не подозревал, не знал даже, зачем Осман-бей звал Алишара. Его заботило одно — задержка трапезы. Он обрадовался приходу мастеров.

— Не знаю, как Явера-уста, а тебя, Карабет-ага, теща, видно, любит... Мы еще не обедали...— Карабет, вымученно улыбнувшись, посмотрел на Явера-уста. Тот оглянулся на стоявших в дверях юношей, решая, говорить при них или нет. Подняв руку, оборвал воеводу.

— Ты ничего не знаешь, Нуреттин?

— Нет. А что стряслось, да хранит нас аллах!

Карабет и Явер с удивлением посмотрели на Мавро. Нахмурились.

— В чем дело?

Карабет погрозил Мавро толстым пальцем.

— Неужели ты вовремя не передал, о чем я тебя просил, Мавро?

Мавро понял, как сглупил, послушавшись Орхана, и не в силах обвинить его в ужасе отшатнулся под направленными на него тревожными взглядами.

— Я виноват, ага!.. Мне он передал.— Все глаза обернулись к Орхану, произнесшему эти слова. А он, как всегда, уверенно и спокойно добавил: — Я решил сказать, когда придет время.

— Когда же, по-твоему, придет время, а?

Явер-уста прервал перебранку.

— Явился Фильятос со своими кровопийцами, Чудароглу с шайкой, Алишар-бей прислал Перване Субаши с десятком головорезов. Хотят напасть на тебя, Нуреттин, и прикончить.

— Меня?! — Розовощекое лицо воеводы Нуреттина побелело.— Чем я провинился? — заикаясь, спросил он.

— Не время сейчас искать вину. Вера и правда, милосердие и жалость давно утрачены, а здравый рассудок прежде них улетел в небеса. Джигиты забыли о доблести. Как пошел шепот по рынку: разбойники-де подошли к Иненю, закрыли свои лавки, разбежались по домам, как бабы... Слава аллаху, есть среди нас джигит, не потерявший разума...— Он кивнул в сторону Карабета-уста.— Прибежал ко мне, поднял тревогу.

Воевода Нуреттин никак не мог прийти в себя.

— Да в чем же я провинился, что под фирман попал? Какой негодяй оклеветал?

— Потом разберемся! Позови-ка управителя. Пусть подымет челядь, запрет ворота, чтоб не застали нас врасплох.

Маленький сын воеводы Нуреттина из всего разговора понял только одну фразу: «Позови управителя». Очень любил он бить в медный гонг, висевший рядом с дверью. Подбежал к нему:

— Я позову! Я позову! Я позову!.. — Взял колотушку и, приподнявшись на цыпочки, дважды ударил по медной тарелке. Сосчитал до десяти, снова ударил и, гордый, точно показал фокус, вернулся и снова положил голову на колени Осман-бея. Беззаботность ребенка мгновенно превратила жалость, которую все собравшиеся в селямлыке испытывали к славившемуся своей справедливостью воеводе Нуреттину, в ненависть к врагам. Осман-бей, все еще не веря, что Алишар готов растоптать их старую дружбу, убежденный, что не время сейчас для сведения личных счетов, сумел справиться с чувством досады, хотя оно не давало ему покоя со вчерашнего дня. Поборол охвативший его гнев. И мрачным голосом — близкие хорошо знали, что означает этот голос,— взвешивая каждое слово, проговорил:

— Пока все не выясним, тебя не отдадим, Нуреттин-бей... Надо будет, возьмем тебя с собой в Сёгют. Пусть только явится Алишар... бей!

— Спасибо, Осман-бей! Я знаю твою храбрость. Спасибо! Но мы слуги державные... Шея наша тоньше волоса. Тому, кто под султанский фирман попал, помогать нельзя.— Он прикусил губу. Пытаясь улыбнуться, обернулся к ахи: — И вам спасибо, братья! Не поведу я вас против султанского фирмана ради собственной головы...

— А если клевета?.. Клевета и есть. Пусть зло объяло мир. Но и добро не перевелось. Будем искать своего права в султанском диване. Его святейшество Эдебали напишет шейху ахи в Конью...

Нуреттин-бей, слушая слова Явера-уста, отрицательно качал головой. Над ним и вправду был занесен меч палача. Но он понемногу пришел в себя, подавил страх и с гордостью честного служаки готов был отдаться на волю аллаха.

Вбежал воеводский ратник:

— Ты звал нашего управителя, мой бей! Все обыскали, нигде нет! Прикажи!

Нуреттин оторопело оглядел присутствующих, будто ему сообщили нечто невероятное. Мавро, немного помедлив, сказал:

— Управитель вышел за ворота. Отправился встречать гостей из Эскишехира.

Нуреттин непонимающе моргал глазами. Осман-бей встал. Он принял решение. Изменившимся голосом приказал ратнику:

— Закройте ворота! Заложите железными щеколдами! Пусть все возьмутся за оружие! Никого из чужих не впускать! — Молодой ратник ринулся выполнять приказание. Осман-бей остановил его жестом.— Женщины ничего не должны знать. Седлайте коней! — Обернулся к Яверу-уста.— Если ты по-прежнему стоишь на своем, мастер, то пошлем кого-нибудь к джигитам ахи. Пусть кто желает готовится защищать воеводу. Случится худшее — сложите вину на меня, ибо я увезу с собой брата моего Нуреттина...

Гюндюз Альп вскочил. Потирая руки, будто получил радостное известие, с обычной для него веселостью пошутил:

— Напрасно мы ждали на обед Алишар-бея... Зря голодали.— Нуреттин вскинулся, точно хотел поскорее загладить позор и увеселить гостей, но Гюндюз положил ему руку на плечо.— Не волнуйся. Я все сделаю сам. Пришлю ваш обед сюда! — Он вышел, махнул рукой стоявшим в дверях сёгютским юношам.— А ну, пошли, джигиты. Попробуем, как он сварен, ратный суп!

Карабет-уста крикнул ему вслед:

— Ты ведь туркмен, увидишь суп, забудешь обо всем на свете! Пошли сначала джигита, что в воротах стоит, пусть соберет ахи и ждет сигнала.

— Ах ты, трусливый заяц Карабет! — проворчал Гюндюз Альп и расхохотался.

Прислушиваясь к удаляющимся шагам, воевода Нуреттин дважды повторил:

— Спасибо! Спасибо вам всем!

Их храбрость напрасна. Не мог он согласиться на их поддержку, раз против него был султанский фирман. Такова уж судьба слуг государевых. По правде говоря, он давно ждал беды. Десять дней назад из Эскишехира прибыл указ, требовавший выдать Фильятосу две семьи караджахисарской райи, бежавшие на земли Осман-бея... Да и в Эскишехире творились дела не лучше, чем у гадюки Фильятоса. Державные земли переходили в частную собственность. Все больше запретных товаров тайком уплывало в страны френков. Кадий Хопхоп без конца требовал выдачи тех, кто мешал его делишкам на землях санджака. Дня не проходило, чтобы не присылал бумаги: «Отправить, заковав в цепи... И поторопись, не то плохо будет!»