Хопхоп надвинул кавук на самые брови, провел рукой по чалме, вытащил гребешок, расчесал бороду. Каждый раз, встречаясь с Чудароглу — а он вел с ним дела не один год,— кадий испытывал странную робость и в первые минуты не находил себе места. То была робость, которую испытывают при виде хищника, прирученного щенком и в несколько месяцев превратившегося в огромного зверя. Кадий никогда об этом не думал, но подсознательно чувствовал, что никогда не сможет привыкнуть к жестоким, коварным френкам и монголам.

Услышав шаги на лестнице, он оправил джуббе и принял величественный вид, чтобы встретить пришельцев достойно своего сана.

Дверь открыл Перване Субаши и, отойдя в сторону, пропустил гостей. Увидев кадия, Чудароглу на мгновение остановился. Перед людьми в чалме монголы, как и все в Анатолии, испытывали трепет.

— Ну входи, входи, Чудароглу. Еще не прикончили тебя гермиянские разбойники?

Чудароглу натужно ухмыльнулся, тщетно пытаясь сощурить и без того раскосые, похожие на семечки глаза. Растянутые в улыбке губы обнажили плоские, широкие, как лопасти, клыки. Не улыбка — оскал разъяренного волка.

— Твоими молитвами, господин кадий! Гермиянским разбойникам мы не по зубам.— Редкие висячие усы на плоском скуластом лице монгола вздыбились. Бесшумно, как тигр, ступал он в своих сапожках из тонкой кожи. Сделал шаг в сторону, пропуская вперед тех, кто шел за ним.

Это тоже были монгольские воины. Первый удивительно похож на Чудароглу, точно был его близнецом. Как и Чудар, низкого роста и до безобразия тучен. Казалось, ни один мускул у него уже не может шевельнуться и даже легкие не вздымают грудь... Кадий беспокойно заморгал глазами. Внешнее сходство в одно мгновение исчезло. То был не монгол, а длинноволосый, рыжий чистокровнейший френк с недобрыми голубыми глазами, только одетый монгольским воином...

Чудароглу на скверном греческом представил своих приятелей.

— Благородный рыцарь, наш друг Нотиус Гладиус из ордена Святого Иоанна на Кипре! А это — тюркский сотник джигит Уранха, наш брат.— Круглый, как кубышка, рыцарь и тонкий, длинный, как жердь, Уранха поклонились.— Самый ученый человек в округе,— продолжал Чудар,— наша опора и надежда, кадий Эскишехира Хюсаметтин-эфенди, господин наш.

Хопхоп величественно, будто собирался их судить, указал гостям на софу и приказал Перване, который остался стоять у дверей:

— Пусть скорей подают трапезу! Гости с дороги!

Чудароглу поднял руку.

— Сначала покончим с делом. Ужин — штука не хитрая.

Кадий насторожился. После трапезы, по кочевому обычаю, гостю в доме хозяина было не положено торговаться, спорить и возражать, какое бы дело ни обсуждалось. А ведь Перване сказал, что они уже сторговались за четыре сотни алтынов.

Чудароглу происходил из племени чудар, поставившего Чингисхану немало доблестных воинов, как их называли, «железнозубых псов». И хотя все знали, что Чудароглу и во сне не расстается с саблей, с первого взгляда казалось, будто он никогда не брал ее в руки, настолько походил он на дровосека, который, коли доведется вступить в бой, рубит топором. Чудар приехал в здешние края десять лет назад и нагнал страх на служивых людей, выдавая себя за тысяцкого, прибывшего из Тавриза с тайным поручением. Но через несколько месяцев ложь вышла наружу: выяснилось, что его выставили из войска, однако никак не могли узнать, в каком чине. Если б он тогда попался, наверняка бы угодил на виселицу. Но Чудар исчез. Замел следы. Стоило, однако, смениться главному монгольскому наместнику, который не мог простить Чудару, что тот провел его как дурака, выдав себя за облеченного доверием тысяцкого, Чудар собрал вокруг себя банду таких же отпетых головорезов, выгнанных из монгольского войска за разные преступления и благополучно избежавших веревки или кола, и объявился на землях Гермияна. Чудар от природы был склонен к злодейству, вершил его беззвучно, как змея, ловко, как белка, и безжалостно, как гиена. Новому монгольскому наместнику он пришелся ко двору: нагонял страх на народ, помогал собирать дань. На руку оказался он и тем, кто, подобно кадию Хопхопу, творил беззаконие. Где мог, Чудар избегал открытых столкновений, памятуя, что может жить на этих землях до тех пор, пока не разгневает сильных.

Ел он, как бык, пил, как верблюд, к месту и не к месту разражался громовым хохотом. Любил азартные игры. За игрой мог трое суток не смыкать глаз. Зато, когда представлялся случай, мог беспробудно проспать больше суток подряд. Когда Чудар прибыл в здешние места и искал себе пристанище, то стремился при каждом удобном случае показать свое воинское искусство и силу. Принялся буйствовать на ристалищах, наводя ужас на знаменитых джигитов. С виду нескладный, оказавшись в седле, становился удивительно ловким. Особенно свирепствовал он, если его просили метать дротик поосторожней, не со всей силы. Войдя в раж, покалечил немало джигитов, сбив их с лошади наземь. Лет восемь назад нежданно-негаданно на эскишехирские игры явился сын Эртогрула Кара Осман. Погнался за Чударом — все уже боялись с ним связываться. Схватились. Третьим броском Кара Осман-бей сбил Чудара с коня. В караван-сарай, где тот ночевал, привезли его чуть живого. С того дня Чудароглу в дротик больше не играл. Но Осман-бею не простил поражения, хотя в лицо всегда льстил ему. Давняя затаенная ненависть и побудила его вмешаться в дело с Балкыз. Все это в мгновение ока пронеслось в голове у кадия. Его передернуло. Вызвать ненависть этого зверя было и в самом деле опасно. Он исподволь разглядывал рыцаря, похожего, как двойник, на хищника-монгола и вовсе не похожего на них сотника Уранху. «Такие же нечестивцы, как Чудароглу! Одного полета птицы».

Уранха, положив на колени сжатые кулаки, сидел прямо, словно проглотил кол. Рыцарь оценивающим взглядом осматривал обстановку: в конак тюркского санджакского бея он попал впервые. На полу дорогие персидские ковры, греческие полстины, шелковые молитвенные коврики. С потолка свисал огромный свешник из иракского стекла. Подсвечники над очагом были из серебра. И в одежде и в обстановке Алишар-бей любил огненно-красный, ядовито-желтый, густолиловый цвета и золотое по белому шитье.

Слуга зажег стоявшие по углам светильники из чеканной меди. Просторное помещение дивана озарилось красноватым светом. Другие слуги внесли и расставили перед софой столики дамасской работы с перламутровой инкрустацией, положили на них сушеные фрукты.

Рыцарь Нотиус Гладиус, испытывая неловкость, поглядел на Чудароглу. Паршивый монгол держался рукой за усы. Наверняка задумывал какую-нибудь пакость.

Хопхоп тоже не сомневался в этом и насторожился.

Чудароглу вдруг расхохотался — зазвенели стекла, вздрогнули слуги, стоявшие у дверей.

— Выпьем, благородный рыцарь! Наш монгольский обычай вина не запрещает. А вот по ихним книгам вино — харам!

Все трое наполнили чаши, будто сговорившись, протянули их к кадию и опрокинули себе в глотки. Даже в том, как они пили вино, чувствовалась жестокость. Кадий знал, что византийский император нечестивец Андроникас давно задумал выдать свою сводную сестру за тавризского ильхана.

Монголы, нагоняя страх и ужас, давя и сеча, наполняя мир воплями, заковали в цепи тридцать хаканов, двадцать султанов, пятнадцать падишахов, надеявшихся на копье своем удержать небо, погнали их, хлеща плетками, перед своими конями, заняли Иран, Индию, Анатолию и Китай. Появились на границах Мира Тьмы. Дикое племя — ни вера их к мусульманской не подходит, ни обычай с огузским не сходится. И если нет силы, способной противостоять им, волей-неволей страх охватит, поскольку не разумеют они человеческого слова. На другом конце земли в Мире Тьмы бесчинствуют френки, похожие на монголов, как одна половина яблока на другую. Если господь даст им разум, снюхаются они, вступят в союз — и конец тогда мусульманам, туркменам да тюркам!

От таких мыслей мороз пробежал по коже кадия. «Этих в ислам не обратишь... Помилуй, великий аллах! Самое время поддержать тебе мусульман, загнанных в тесное ущелье. Монгол, того и гляди, на ильханский престол бабу посадит. А во френкских землях против бабского слова давно уже и государев фирман ничего не стоит. Недаром говорят: лихи у френка дела, коли бабы владеют добром! Ну и беззаконие!.. У нас и так с бабами сладу нет. А если еще всем добром завладеют, никакой силе с ними не справиться! Побереги аллах! Живьем съедят мужей, свой порядок заведут!..» Он сдвинул кавук на затылок, точно готов был ринуться в бой за мужское достоинство, но тут же поправил его. Испуганно глянул на гостей — не догадались ли они о его мыслях. Улыбнулся через силу.