— Ну а почему?

— Да потому, что в Анатолии нет таких богатств. Делить нечего... Знает это народ. И не накопить здесь никаких богатств никогда. Это и монгол знает, вот и увязывает вьюки, если правду ты говорил, что это значит? А вот что. За вашим словом «Поделим добро!» мало кто пойдет. А против вас — все, у кого добро в руках, сильные люди. Таков и будет конец. Новый Баба Ильяс опять ни за что пропадет. Кто ищет легкой дороги, всегда пропадает.

— Ну а что же, по-твоему, будет? Ваши ахи пошли по трудному пути, а что получили? Держава развалится, неужто ахи устоят? Ведь в корень поглядеть, вы — державные слуги.

— С чего ты взял? Наше дело — базар.

— Понапрасну пыжишься, брат Каплан. Правда, мастеровые ваши шейхов да старейшин выбирают. Но ведь сами ничего не сделают, если нет у них в руках султанского фирмана. Что это значит? Значит, что такие же они султанские слуги, как субаши и беи санджаков. Похваляетесь: халиф, мол, надел шальвары ахи. А зачем? Может, халиф в Багдаде стал ахи? Опомнись! Просто ахи стали рабами халифа. Пока ты не поймешь этого, Каплан, медяка не дам я за твою шкуру.

Каплан Чавуш спорил об этом с Юнусом Эмре каждый раз и ничего приятного для себя из споров не вынес. Он зевнул, почесал в затылке. Не хотелось ему, чтоб ученики видели его посрамленным в споре. Решил переменить разговор. Спросил, словно только что вспомнил:

— Постой, постой, а новые стихи есть у тебя? Бьющие в сердце стихи.

— Стихи-то есть...

— А с книгой что?

— С какой книгой?

— Ну, с твоими месневи.

— Можно сказать, закончил. Вот никак только названия не придумаю. Как находишь, если назвать «Рисалет аль-Нусхие»?

Каплан Чавуш решил, что настал момент расквитаться за спор об ахи.

— Скажешь тоже! Побойся бога, неужто по-турецки нельзя назвать? Назови просто «Книга поучений».

— Назвать можно, да только никто глядеть на нее не станет. Скажут, туркменская писанина. Разве нет? Проснись, Каплан: месневи пишу, месневи, а не какую-нибудь «Хамза-наме». Чтобы поднести и вручить беям да султанам. Каждый товар пакуют в свою обертку, судя по покупателю.

— А как же вы с Караманоглу собирались в государев диван турецкий язык ввести, а? Ведь персидский-то вы из державных приказов изгнать изволили? То-то и оно, что не сходятся ваши слова с делами. Видно, чем дальше от вас, тем ближе к истине. Ухватились за беднягу Джимри — на престол, мол, посадим. А посадили на кол. Шкуру его позволили соломой набить. Неужто думали, что на прогнившем сельджукском престоле усидит такой липовый султан? Сколько раз говорил: не лезь ты в эти дела, не сносить тебе головы. По правде говоря, головы безмозглой не жаль, а вот о сердце твоем, сердце поэта, горевать буду до скончания дней своих. Говорил ведь: чтобы спасти султанат сельджукский, бесполезно на трон сажать и Джимри и Караманоглу, потому что Караман — шут гороховый. Ложь такая раньше не проходила и впредь не пройдет. Надо всех дураками считать: не разберутся, дескать. Сельджук сидит на сельджукском престоле или Караманоглу? Как услышу про Джимри, так твой стих на ум мне приходит. Смеюсь.

— Какой стих?

Эти горы, дубы и сады одолел! Слава аллаху!

Был я сух да поджар, стал жирен да дебел.

Был ногами, стал головой. Слава аллаху!

Поднялся на крыло и сделался птицей,

Улетел, слава аллаху.

— Не понял, к чему ты это.

— Очень даже к чему. «На землю спустился, в Руме зазимовал, много зла и добра сотворил. А весна наступила, восвояси убрался, слава аллаху!» — вот как ты говоришь. А беспутный Джимри? Одолел ли горы и леса? Стал ли на крыло, сделался ли птицей? Сумел ли, добро и зло сотворив, весною убраться? На чужой спине в рай ехать — вот как это называется, ашик Эмре. И добром такие дела не кончаются. Если человек весь мир надуть хочет, под землей потом не спрячется. Ашиков ноги кормят. А вы бедолагу Джимри сожрали, голову палачу под нож кинули. Кто человечьим мясом питается, недолго голову свою на плечах носит. Не пойму, как твоя уцелела до сей поры.

— А вот и опростоволосился ты, Каплан. У ашиков голов много и не легко их с плеч снести.

— То за Баба Ильяса был, а тут — хоп! — перевернулся и стал за Караманоглу. А я так думаю: путь твой — путь ахи. Послушайся меня. Мало ты, побираясь, бродил по белу свету? В возрасте уж, скоро сорок. Остепениться бы пора, снова зажечь отцовский очаг в Сарыкёе. Сесть возле да и бренчать себе на сазе. Вот и дело! Недаром говорят: «Сколько ни скачи, остановиться где-то надо». А когда порядка в стране нет, по дорогам бродить — занятие опасное.

Юнус хотел было снова обернуть все в шутку, но не смог. Скривил рот в горькой улыбке. Вздохнул.

— Прав ты, брат Каплан. Бог свидетель, во всем прав. Да только...

— Что только?

— Мятущемуся да привычному к дороге на месте не сидится. Привык тащиться из края в край. Это раз. А потом запало в душу мне, старик Каплан: хочу, чтоб никто не знал, где меня похоронят... Вот и будет в каждом уголке страны по могиле несчастного Юнуса... Можешь смеяться.

— И посмеюсь, потому, если нет могилы, бедняга Юнус, то, выходит, и земля тебя не приняла.

— Прав ты! — И, поморгав глазами, он прочел, словно в бреду: — «Скажут, скончался странник. А дня через три услышат: как соль в воде, растворился странник такой, как я...»

Каплан Чавуш вначале не придал словам значения. Но потом вдруг поднял на друга испуганные глаза. Подождал, не скажет ли еще чего. Дрогнувшим голосом спросил:

— А дальше? Что дальше, говорю? Нет ни начала, ни конца?

— Дальше пока нет ничего. И на что начало да конец? Разве так не ясно, Каплан?

— Ясно! — Он погладил руку Юнуса Эмре.— Прости мою дурость. Да будет с тобою свет!.. Я почитал тебя за такого же смертного, как мы. Могилы роют для смертных... А если человек не умрет, никогда не умрет...

Ашик Юнус опустил голову, пряча увлажнившиеся глаза. В жизни не каждому выпадает счастье, какое он испытал в эту минуту.

Керим старался слова не пропустить мимо ушей. Он решил было спросить о смысле одного стиха, услышанного им во время плача по Эртогрул-бею и Демирджану. Но Каплан Чавуш неожиданно хлопнул его по затылку:

— Керим тоже побаловался с сазом. Еще немного и записался бы в ашики, да вот несчастье...

— Неужто от нас оторвался да пристал к вам, слугам кровавого Азраила?

— С нами он теперь, слава аллаху! А что до кровавого Азраила, то с тех пор, как мир стоит, еще неизвестно, на чем больше крови — на сабле или на тростниковом пере. По-моему, сабля ранит однажды, а перо — тысячу раз. Воин, если захочет, с саблей совладает, а ты написал слово и пустил его в мир. Где оно, какие дела творит — тебе неведомо. Разве можешь ты, если захочешь, взять его обратно, превратить сказанное в несказанное?

Юнус Эмре распахнул глаза. Улыбнулся Мавро, который никак не мог взять в толк, о чем идет речь.

— Разве его сестре, чистой, как ангел, и брату Керима стихи читали убийцы, Каплан Чавуш? Стихами зло сотворили? — Он вздохнул.— Безгрешные, ни в чем не повинные, покинули они этот мир, не добившись исполнения своей мечты. Да будет им обителью рай! Проклятие кровникам их!

Мавро, словно ища выхода из засады, переводил взгляд с Каплана на Керима. Сглотнул слюну, подхватил:

— Да будут прокляты, ашик! Мы на сабле поклялись. Живыми или мертвыми, но найдем наших кровников. Ты — ашик. Твое слово исполнится. Помолись за нас. Пусть стрелы наши попадут в цель. Пусть сабли наши будут острыми!

— Да будет так, джигит! Иди своим путем. Бог тебе в помощь. Пусть от голоса твоего содрогаются горы! Да не будут тебе помехой бурные реки!

Мавро опустился, чтобы поцеловать ашику Юнусу руку: ему вдруг захотелось остаться одному.