Я пожал плечами. Пересек лестничную площадку. Позвонил соседям. Дверь мне открыла Эмма. В полумраке прихожей я узнал ее по запаху духов, по светлому пятну голых рук. Я сделал шаг вперед. Внезапно оробев, остановился. Голос кашлявшего мужчины заставил меня пойти дальше. Я шел на свет. Лакост встретил меня в пустой комнате, где нашим голосам вторило эхо. Он снял два кресла и поставил их на ножки.

— Присаживайтесь.

Он развалился в кресле. Пока я занимался его женой, он не двигался. Я снимал шов. Эмма сидела, я стоял у нее за спиной. Внимание мужа было приковано к моим движениям. Я не мог поднять глаз, не встретившись при этом с ним взглядом. С его лица не сходила неподвижная улыбка, от которой уголки губ становились толще.

— Вот и все, я закончил.

— Спасибо, — сказала Эмма. — Ну, я пошла. У меня встреча в три часа. Я должна позировать для серии фотографий.

Она взяла с камина свою сумочку и перчатки.

— Если вы едете в центр, могу вас подвезти, — сказал я.

Лакост направился ко мне, словно желая протянуть руку. Но передумал и сунул руку в карман.

— Я выйду с вами. Мне нужно кое-что купить.

Я спустился по лестнице первым. Супруги спорили за моей спиной. Я не понимал, о чем они говорили. Поведение Лакоста меня раздражало. Я был охвачен порывом, увлекавшим меня к выходу. Мое ухо улавливало слова: «Остаться… Не выходить… Елисейские Поля…» Но я, опережая события, чувствовал себя на улице. Я уже открыл для Эммы переднюю дверцу машины.

Лакост уселся сзади, хотя его никто не приглашал. Мы тронулись с места. Он сразу же наклонился ко мне, всунул голову между моим плечом и плечом жены.

— Вы не волнуетесь за Эмму?

— Нисколько.

— А не будет ли каких-нибудь последствий от ее падения?

— Никаких.

— Некоторые говорят, что столбняк…

— Да нет, что вы.

Он умолк так внезапно, что я даже забеспокоился и посмотрел на него в зеркальце. У него был такой вид, словно в мыслях он остался где-то далеко отсюда. Правда, и ехал я быстро.

Около Трокадеро он попросил меня остановиться. Поблагодарил. Наклонился к жене:

— Сегодня вечером не возвращайся слишком поздно.

Держа шляпу в руке, он неуверенно пошел по направлению к площади. Эмма вздохнула. Я увидел, как тень от ресниц упала на ее щеку. Машина, внезапно став шире, покатилась бесшумно, с хозяйской вальяжностью.

— У меня ревнивый муж, — сказала Эмма.

— Неужели?

— Да, я-то его хорошо знаю. Он не осмелился открыто выразить недоверие, но не смог удержаться и не прокатиться с нами.

Я поднял правую руку и, улыбаясь, снова опустил ее на руль. Я почувствовал себя ужасно снисходительным.

— Ну вот я и приехала, — сказала Эмма.

Она протянула мне руку. И пошла в тени каштанов по роскошному проспекту, где витал дух модельеров и креп-жоржетта, по проспекту, оживлявшему серые фасады своих зданий полосатыми навесами из бело-зеленой и бело-вишневой ткани. Я посмотрел вслед моей соседке и почувствовал, что мне нечем заняться. Я как будто выполнил все, что мне предстояло сделать: посетить больных, несколько раз спуститься и подняться по лестницам, сесть в машину, уехать. Эти действия не могли заполнить день, так и оставшийся пустым. Воображение внезапно оказалось выключенным, мои действия, как шатуны перегруженного мотора, стали вращаться быстрее, но они уже ничего не могли привести в движение.

С тех пор как уехала Ирэн, сколько у меня было таких поломок в течение месяца! Мой отказ от нее выливался в непрерывные кризисы. Когда я начинал было подумывать, что освободился от воспоминаний об Ирэн, я тут же вновь начинал терзаться ими. И вот такой момент наступил снова. Кризис заявлял о себе ощущением пустоты, в которую сначала хлынули воспоминания, оставшиеся об Ирэн: ее формы, ее голос, ее запах; потом — еще быстрее — воспоминания, которых у меня не было, но которые могли бы быть, если бы Ирэн меня не бросила, воспоминания чудесные, несравненные. В ответ на эти последние воспоминания во мне шевельнулось странное ощущение: отрицая реальность, я оставался перед нею беззащитным и растерянным. Я был вполне способен отправиться в ожидании Ирэн на то место, где когда-то ее ждал. Конечно, в моем ожидании не будет надежды. Но, по крайней мере, из всех событий прошлого я постарался бы извлечь именно то, чьим хозяином я являлся, в котором присутствовало бы мое не желавшее меняться «я».

Моя соседка исчезла в воротах. Я уехал. Я сумею не поддаться своему порыву. Я знал, как это сделать. Как можно глубже погрузиться в реальность. Спрятаться в обыденности. Я принялся за мои визиты. Улица Сент-Люк, острый нефрит; улица Перроне, паренек со скарлатиной.

Работа закончилась поздно. Я должен был поехать на ужин к Марине. Но было уже слишком поздно. Я поужинал один в ресторане. Вернулся домой. В доме было тихо. Многие жильцы разъехались на отдых. Я сел за стол, стоявший между двумя окнами. Мне захотелось написать Даниэль. Вверху листа я написал ее имя: «Даниэль». Ничего не приходило мне в голову. Я нарисовал парусник. Смял листок. Вышел на балкон. Между деревьями я увидел освещенный переход метро, продавца газет, который складывал вещи.

Следующий день я был занят посещением бесплатных больных в диспансере, последний раз в этом сезоне. Сон рассеял мои заботы. Стояла прекрасная погода. Лето, казалось, навсегда утвердилось в небе. Консультация находилась недалеко от моего медицинского кабинета, на маленькой улочке, где перед каждым магазином были выставлены овощные лотки. Здание легко узнавалось издалека благодаря печной трубе, проложенной между квадратами окон и за многие зимы окрасившей фасад в черный цвет. Однако стояла хорошая погода, и все окна были открыты: нижний этаж ничем не отличался от всех прочих — прохладный и темный, из него можно было увидеть просвет неба над улицей. Он был как бы пристанищем хорошего настроения. Встретившиеся мне люди подтверждали это своими улыбками и рвением в работе, которое, несомненно, присуще чистилищу.

Медсестра в ожидании моего прихода уже отделила зерна от плевел: разделила по группам молодых матерей с грудными детьми, мужчин, девушек. Она прошла за мной в кабинет:

— Кто-то только что звонил вам. Вам просили передать, что сегодня вечером вас ждут.

Она протянула мне листок, где был записан адрес Марины. Она вышла, затем вернулась, пропуская вперед себя щуплую девочку с большой грудью.

Сегодня же вечером я объявлю Марине, что мы едем отдыхать вместе. Этот долго сдерживаемый проект был готов сорваться у меня с языка. Он сделал то утро восхитительным. Прием показался мне непродолжительным. Я вернулся в свой кабинет около полудня. Вдова Нюри передала мне список предстоящих визитов.

— Вы быстро с этим справитесь. Большинство больных я переадресовала вашему заместителю. Я подумала, что вам еще нужно собрать вещи.

Она сняла очки, протерла их. Глаза у нее были сиреневато-голубого цвета, какой часто встречается у пожилых людей.

Как только решение было принято, мне безумно захотелось поскорее уехать. Две недели с Мариной и две недели с Даниэль. Это было справедливо. Сам я предпочел бы остаться в Париже, но речь шла не о моем удовольствии. Главным было счастье Марины. Я заранее наслаждался ее удивлением.

Я освободился раньше шести часов. Вернулся домой. Начал раскладывать одежду по чемоданам. Мне понадобился крем для ботинок. Я спустился за ним в москательную лавку. Поднялся на свой этаж, на лестничной площадке я встретил мою соседку. Она стояла перед своей дверью и рылась в сумочке. Она улыбнулась мне:

— Не могу попасть домой. Забыла ключи.

— Попробуем открыть моим. Нет. Не подходит. Я отодвинул половичок. Посмотрел под дверью, нельзя ли открыть вторую створку.

— Ваш муж должен скоро вернуться. Подождите его у меня. Я сейчас как раз собираю чемодан.

— Уезжаете отдыхать?

— Да, завтра. А вы? Остаетесь в Париже?

— Пока да. Нужно представлять осеннюю коллекцию.