Холл был обит красным бархатом. Верхняя часть дверей украшена картинами с известными эротическими сюжетами — со стрелами и ангелочками. Предложенная нам кровать была сделана в форме античной галеры. Она плыла по комнате, в которой все стены вплоть до потолка были зеркальными. Мы превратились в добрую сотню разоблачающихся пар.

— Здесь неприятно находиться, — сказал я. — Я выключу свет.

— Не надо ничего делать. Я ужасно боюсь темноты.

— Но ведь мы будем видеть себя повсюду.

— Подумаешь! Если вам это не нравится, то сделайте, как я, закройте глаза.

Она разделась. Голой прошлась по комнате, чтобы расправить складку на своем лежащем на столе платье. Я закрыл глаза, вновь открыл. Я видел приближающуюся ко мне наготу Ирэн, разумноженную стократно. Она легла на меня. Я опять закрыл глаза. Напрасное старание. Мои руки вспоминали более хрупкое и раскрепощенное тело моей соседки. Эмма тоже находилась в этой кровати. Лучше открыть глаза и войти в этот эротический кошмар: Ирэн, которую я больше не хотел, открыто выражала страстное желание, бесконечно приумноженное игрой зеркал в спальне. Весь потолок колыхался, как океан белой плоти, в которой мне предстояло утонуть. Я нажал на кнопку, выключавшую свет. В темноте Ирэн тихо стонала. Она успокоилась. Наши голоса звучали, как прежде. Я вновь почувствовал уверенность. Я обнял свою подругу. Но мне хотелось солнца, воздуха. Может быть, мы окажемся когда-нибудь вне этого мира, который мы так давно разделяли друг с другом.

До вечера я ходил рядом с ней по набережным. Мне редко приходилось видеть ее такой веселой. Я купил ей книгу, гравюру. Она казалась счастливой и доверчивой. Она спокойно смотрела на меня своими зелеными глазами, а потом наклоняла забавное перо своей шляпки, запрокидывая голову к небу. Заговорила об отдыхе:

— Когда вы ко мне присоединитесь?

Я поддержал игру. Я мечтал вслух вместе с ней. Поинтересовался расценками в пансионах.

— В отеле Рош, думаю, вам будет хорошо. Это спокойное место.

— Когда ты уезжаешь?

— Самое позднее — через три дня. Сегодня вечером муж должен мне сказать.

Она попрощалась со мной на набережной, как раз напротив купола Института.

— Не беспокойтесь обо мне. Мне нужно еще сделать кое-какие скучные покупки, зубную щетку, нитки. Я с вами прощаюсь. До завтра.

Она пошла, но в это мгновение мимо проезжал автобус, и моя рука, пытаясь ее задержать, скользнула по ее руке. Она перешла дорогу, заглянула в антикварную лавку, обернулась ко мне. Потом ее постепенно поглотило уличное движение, поток безразлично идущих людей, которые, приподнимаясь и опускаясь, тем самым создают волны: в нем по мере удаления со временем исчезает все. Между чьими-то двумя головами я еще раз заметил перо ее шляпы. Немного дальше — ее светлое платье, похожее на световой сигнал в серой массе толпы. Затем абсурдное безразличие мира окончательно поглотило Ирэн. И как бы сквозь нее я устремился вдогонку своей собственной истории: как только Ирэн исчезла, я вновь вспомнил о тех мыслях, что тревожили меня в это утро, до нашей встречи. Мысли о моих склонностях, так долго воплощавшихся в Ирэн, продолжали свой путь вдали от нее, в полном одиночестве, ведущем к Эмме.

Я вынул из кармана свою записную книжку. Поставил маленький крестик напротив имени Эммы. А чуть ниже написал: «Купальник для Эммы, у Коринны, 436, Сент-Оноре».

«Ну как, скажите на милость, отыскать ее здесь? Настоящее столпотворение вокруг! И это они называют отдыхом? Недавно я слышал от одного знакомого парня, наводившего чистоту на местном пляже, что за летний сезон он подбирал сотни использованных презервативов. Ну, с меня довольно! И слышать больше не хочу о Лазурном береге! Если, проезжая по верхней дороге, вам нечаянно откроется вид на живописную пустынную бухту и вас охватит неудержимое желание искупаться, не спешите нырять в воду, ибо вы рискуете напороться на старую автомобильную покрышку, расколотый ночной горшок, битое стекло, ржавое ведро — словом, на все то, что делает побережье похожим на мусорную свалку. И среди всего этого хлама плавают крошечные рыбешки с настолько блеклой чешуей, что ни один ихтиолог не определит, к какому виду они относятся. В прибрежных ресторанчиках вам подадут блюдо из рыбы, которая была выловлена отнюдь не в здешних водах, а в Атлантическом океане. И благодарите судьбу, что в этих краях почти полностью изведена рыба, поскольку стоило бы вам отведать приготовленное из нее заливное, как вы подхватили бы брюшной тиф, дизентерию, а может быть, и того хуже — сифилис. Да за примером далеко ходить не надо! Как-то Рикарди, улыбчивый врач-отоларинголог из Сен-Трофима, разоткровенничался передо мною: „Какое счастье, что на Средиземном море нет приливов и отливов. Побережье чудовищно загрязнено. Люди купаются, а потом бегут ко мне на прием с воспалением уха“. Каков, а? Ему уже давно следовало бы заседать в муниципальном совете. И тогда одна из улиц Сент-Трофима когда-нибудь носила бы его имя.

И как в этом скопище людей найти мою красотку? Ведь издалека все юные девицы кажутся на одно лицо. Я едва удержался от смеха, когда Соня Лупуческу, расхваливая передо мной на все лады Изабель, заявила: „Разве ты не заметил, — где бы ни появилась наша дочь, она всегда краше всех?“ Черт бы побрал эту сумасбродную славянку! Я, должно быть, лишился рассудка, когда вздумал жениться на ней, а возможно, еще раньше, когда сделал ей ребенка. В моих ушах до сих пор звучат слова Сони, которые она произнесла, укладывая вещи нашей дочери: „Я положила в ночные тапочки иконку, — подарок Стефании. Надеюсь, ты не будешь против, если у нее появится желание помолиться? Поклянись!“ Вместо ответа я лишь пожал плечами. Прожив какое-то время с женщиной, которая, прежде чем лечь в постель, заглядывает во все углы в поисках нечистой силы, перестаешь обращать внимание на подобные мелочи. Теперь же меня раздражает лишь то, что она так и не научилась правильно выговаривать слова. Не могу представить, что много лет назад я имел глупость влюбиться в Соню именно за этот акцент, придававший ей — как мне тогда казалось — неповторимое очарование. Оглядываясь на прожитую жизнь, мы видим, что совершили немало глупых поступков. Казалось бы, люди с годами должны набраться ума. Не знаю почему, но этого никогда не происходит».

— Что ты тут делаешь?

Вздрогнув от неожиданности, Поль увидел дочь, стоявшую перед ним на большом валуне, куда он забрался, чтобы оглядеть сверху пляж. Она и в самом деле была хороша собой, но он понимал, что сейчас не самый подходящий момент, чтобы предаваться отцовским чувствам. С некоторым раздражением он заметил, что дочь красит ресницы, а ее длинные распущенные волосы настолько выгорели на солнце, что казались обесцвеченными перекисью; и этого было достаточно, чтобы его настроение испортилось. «Посмотрим, что ты запоешь сегодня вечером, моя птичка!» — подумал он. И когда она подставила ему щеку для поцелуя, спросил:

— Где же твои вещи?

— Какие вещи?

— Не пришла же ты сюда в купальнике?

Она небрежно махнула рукой, тронутой золотистым загаром, в сторону пляжа.

— Вон там мои джинсы и майка.

— Так сходи же за ними.

Она открыла было рот, чтобы возразить, но тут же, словно смирившись, покорно побрела назад.

— И поторопись! — добавил он для пущей важности.

— Но стоило девушке спуститься с валуна и подойти к лестнице, ведущей на пляж, как он едва не рассмеялся: «Похоже, она взяла надо мной власть. Я теряюсь в ее присутствии. Ничего удивительного — ведь мы так редко видимся! Какую-то неделю за весь год, да и то летом. К тому же и в эти дни я провожу с ней всего лишь несколько послеобеденных часов, и то в присутствии Сони. Дочь едва ли прислушивается к бесконечным жалобам матери на ее проделки, произнесенные ворчливым, но снисходительным тоном, в котором звучит скрытая гордость. Бедняжка Изабель! Бедняжка Соня!» Полю ничего не было известно об их парижской жизни или, точнее, почти ничего. Однако стоило ему задаться этим вопросом, как перед его мысленным взором возникла давно забытая картина: Соня, лежа на узком диване, поздней ночью читает один и тот же роман Петреску, время от времени поглядывая на часы и прислушиваясь к шуму лифта за стеной.