— Вы хотите пить?

— Да, с самого утра, я хочу отпраздновать высадку. Жан не давал мне пить; он увидел, что я счастлива, и лишил меня выпивки.

— Какой тиран.

В другом конце комнаты тиран разговаривал с Жоржем и Рене.

— В Оране стоит Иностранный легион; дело, кажется, серьезное.

— Он меня замучил совсем, — продолжала Сюзанна шепотом. — Представляете, теперь заставляет меня спать в ночной рубашке.

Сели за стол. Воскресный обед был изысканным. В столовой пахло одеколоном. На женщинах были браслеты с брелоками, время от времени цеплявшимися за скатерть, когда они орудовали вилкой. Мы не были встревожены, напротив, безразличны; близость войны нас раскрепостила. У нас не было никаких шансов избежать военных передряг; через окна, раскрытые на море, до нас доносились первые звуки войны.

Эмма накинулась на меня по поводу одной картины, которой я украсил стену в столовой. Это была фреска, выполненная в непристойных казарменных традициях; на ней изображалась Эмма, схватившаяся с похотливым ослом. Эмма не находила в картине никакого сходства с собой; она выговаривала мне за странно расположенные волосы в интимных местах. Рене встал на ее сторону.

— Уверяю тебя, нет у нее там волос.

Страсти разгорелись; с большим трудом Эмме помешали раздеться.

Когда пили кофе, над самой крышей пролетели два немецких самолета и ушли дальше вдоль берега.

Мы подбежали к окнам. Жан подошел ко мне, затянутый в свой белый пиджак, смуглый лицом и такой красивый, что я как будто почувствовал угрызения совести.

— Я завтра еду в Ифри за товаром для аптеки. Поедешь со мной?

Я не знал, что ответить: я спрашивал себя, поедет ли Сюзанна в Ифри. Если не поедет, то и я не поеду. Сюзанна заметила мое замешательство и объявила:

— Если поедешь в Ифри, то не забудь привезти мои перчатки, — сказала она мужу.

Меня просветили, я мог ответить. Я сослался на высадку союзников: «Я могу понадобиться в больнице; мне лучше сейчас не покидать Мсаллах».

Жан, казалось, был разочарован, но не настаивал и, поскольку Рене сел за пианино, пригласил Люсетту на танец. Жорж танцевал с Эммой.

— Ты думаешь, Жан ни о чем не подозревает? — спросил я Сюзанну.

— Нет. Если б подозревал, то поговорил бы об этом со мной. Он мне сказал однажды, когда рассердился: «Спи с кем хочешь, но только не с моими друзьями». — Сюзанна рассмеялась, от чего ее глаза удлинились и сощурились, затем добавила: — Можно подумать, будто я способна спать с кем угодно!

Я слегка коснулся пальцем ее гладкой руки:

— Потанцуем?

— Не сейчас; сейчас время сдержать твое обещание.

— Хорошо, — сказал я. — Пошли.

Сюзанна вышла из комнаты. Я вскоре пришел к ней в ванную комнату. Шприц был уже спрятан под ванной. Я сделал Сюзанне укол, быстро поцеловал ее в бедро и подтолкнул в коридор.

Если бы я не сделал Сюзанне укол, она сделала бы его себе сама; так я себя успокаивал.

Я был один. В окно ванной комнаты сквозь некрашеные занавески просачивался белесый свет, отражавшийся от стен с трогательной мягкостью. Ветер за окном был солнечным, одним из тех счастливых ветров, которые бороздят море, надувают паруса. Мои губы хранили воспоминание о теплой коже, гладкой, как галька на залитом солнцем пляже. У меня закружилась голова; руки и ноги налились тяжестью, в животе вдруг зародилась острая, нестерпимая радость.

Я снова наполнил шприц. Такой необычный день оправдывал необычное поведение. Я и себе сделал укол — первый.

С Сюзанной я познакомился как-то на крестинах.

Наша общая знакомая де Сезэн, чей муж владел большим сельскохозяйственным угодьем под Мсаллахом, ни с того ни с сего обратилась. Она окрестила троих своих детей в один день. За обедом после тройного крещения я оказался за столом напротив Сюзанны. Она мало говорила и много улыбалась; но ее сдержанность, в которой угадывалось крайнее внимание, выражала сосредоточенный и тонкий выбор. Я долго разглядывал молчаливую Сюзанну с треугольным, немного жестоким лицом. Иногда между ее губками бегло высовывался кончик языка. Тогда она напоминала мне лисичку. Без всякого сомнения, она выбирала; она спрашивала себя, кого она слопает. И она собиралась выбрать меня, я был в этом уверен. Эта лисичка цвета красного дерева подстерегала меня. Кстати, непонятые женщины всегда выбирали меня. У меня, наверное, лицо человека, которого повстречали слишком поздно.

Однако в первые две недели после высадки не произошло ровным счетом никаких изменений. В Мсаллахе ждали союзников. Они запаздывали. На перекрестках улиц установили пулеметы. Легион бойцов[1] — каждый боец был экипирован длинноствольным ружьем и одеялом — подкреплял собой регулярные войска. Правительство утверждало, будто воюет с американцами. Но никто не хотел этому верить.

С возвышенности, на которой находился интернат, у маяка над портом, я ждал, пока все то, что длилось два года, начнет разлаживаться.

Каждый день после обеда Сюзанна приходила ко мне в комнату. Она шла по лесистому склону, у края которого стоял интернат, и входила с балкона. Никто ее не подозревал. Я вешал на дверь комнаты табличку: «Меня нет». Эту табличку я мог бы с таким же успехом повесить себе на спину. Меня не было вообще. Как в антракте, пока меняют декорации, люди выходят, положив плащ на свое место, я вышел, пока война не превратится во что-то отчетливое. С самого 8 ноября от меня оставался только плащ.

На самом деле я был только для Сюзанны. Я восхищался тем, как быстро обновляется мое желание, когда она рядом. Если я отвлекался хоть на минуту, то в следующую минуту рядом со мной была уже нетронутая Сюзанна, которая словно воспользовалась моим отсутствием, чтобы восстановить свою девственность. Меня снова очаровывали все ее знакомые черты: более смуглый оттенок кожи на бедрах, изгиб грудей, бесстыжие уши, вечно прикрытые волосами.

Я иногда говорил ей:

— А ты думала о том, что из-за этой войны мне вскоре придется уйти от тебя?

На это она всегда отвечала уклончиво; она не давала увлечь себя; она сражалась только на своей территории. Она запрещала себе говорить о любви. О любви она могла только кричать. Она была как те прорицательницы, которые говорят только по вдохновению и которых надо предварительно разогреть над огнем.

Я порой удивлялся ее безупречному здоровью, которому словно не вредило хроническое злоупотребление наркотиками. Я спрашивал себя, не ошибается ли Сюзанна относительно собственных пристрастий, не выдумала ли она себе порок, ей не свойственный.

Однажды я спросил у нее, каким образом она подхватила эту привычку. Она просто ответила:

— От одного врача, которого звали Мишель, как тебя.

Я возмутился. Мне показалось гнусным, что этого подлеца звали так же, как меня.

— А твой муж знает?

— Мне кажется, он о чем-то подозревает. Он всегда тщательно запирает шкафчик с токсинами. Мне ни разу не удавалось застать его врасплох.

Глядя на тело Сюзанны, такое крепкое, так ладно сбитое, я успокоился. «Вообще-то не так уж страшно все это, как кажется», — подумал я.

Я снисходительно ввел Сюзанне наркотик, о котором она меня просила; затем, чтобы не остаться в одиночестве, уделил и себе небольшую дозу, как дают детям сироп, чтобы сидели спокойно, пока родители пьют аперитив.

После укола, через какое-то время, невидимая рука сжимала мне затылок; другая железная ладонь стискивала мои челюсти. На мгновение я весь съеживался, голова моя гудела; затем, постепенно, державшие меня руки разжимались, выпускали меня, как пальцы выпускают перо; я тихо падал сам в себя, но более вялый, размякший, чем ранее. Словно все узлы, обеспечивавшие мое единство, узлы моих суставов, но также и моей мысли, моего внимания, памяти, вдруг развязались. Мои заботы сваливались к моим ногам. Сюзанна у меня под боком плакала. Морфий наводил на нее грусть, но грусть приятную. Кожа ее становилась воскового цвета, на тонко вылепленном лице с круглыми и полными щеками обострялись скулы. На этом обезоруженном лице скулы казались двумя шишками.