Людовик сидел в Версале и отказывался санкционировать декларацию; 5 октября Учредительное собрание приказало Лафайету вести гвардию на Версаль, короля вынудили переехать в Тюильри. Установилось странное двоевластие; 20 июня 1791 года король пытался бежать, но был узнан на границе, возвращен в Париж и взят под стражу. Пошла тяжба: собрание хотело принять конституцию, король упирался (и, как потом узнали, просил иностранной интервенции), собрание не решалось упразднить короля и 17 июля расстреляло демонстрацию горожан, требовавших ликвидировать монархию. 3 сентября 1791 года собрание провозгласило конституцию. Король, говорилось в ней, царствует не по Божьему промыслу, а «по закону» и обязан присягать нации и закону; однако его особа «неприкосновенна и священна». Он — глава исполнительной власти и не имеет права разгонять Законодательное собрание, избираемое на два года (его члены давали клятву «жить свободными или умереть»).
Король присягнул конституции, а французы впервые выбрали настоящий парламент. Выборы были не прямые — граждане, имевшие право голоса (оседлые налогоплательщики — 4,3 миллиона человек), выбирали выборщиков (50 тысяч), участвовали в основном горожане, и победил «креативный класс»: адвокаты, журналисты, актеры, мелкие бизнесмены, как охарактеризовал их Дюма в романе «Сотворение и искупление», «люди добродетельные, которых не могла запятнать никакая клевета, люди, повинные лишь в распространенных грехах той легкомысленной эпохи, в большинстве своем молодые, красивые и талантливые», «политики честные, но неудачливые»; много таких было из департамента Жиронда, и их всех принято называть жирондистами.
Тем временем короли встрепенулись — наших бьют! — и в августе 1791 года Австрия и Пруссия собрались защищать Людовика, Англия и Россия их подзуживали, французские роялисты-эмигранты при поддержке Австрии создали вооруженный лагерь в Кобленце и призывали к вторжению. 7 февраля 1792 года германские государства заключили военный союз против Франции, Законодательное собрание потребовало от Австрии отвести войска от границы, получило отказ и вынудило Людовика 20 апреля объявить братьям-монархам войну. 28 апреля Национальная гвардия попыталась перейти в наступление — провал: Мария Антуанетта передала австрийцам военные планы. Летом 1792 года Францию обложили, началось вторжение пруссаков. 11 июля Законодательное собрание провозгласило лозунг «Отечество в опасности!», 10 августа 20 тысяч уже не рассерженных, а разъяренных горожан штурмом взяли Тюильри, была страшная резня, защитников дворца (в основном швейцарцев), которых не перебили, посадили в тюрьмы, а 2–5 сентября толпа, науськиваемая Коммуной (которая была куда радикальнее собрания: там выборный имущественный ценз был другой), врываясь в тюремные камеры, перерезала всех. Лафайет в ужасе эмигрировал, власть фактически захватила Коммуна и посадила короля в тюрьму Тампль. Новое двоевластие — как у нас в 1917-м: собрание и советы.
Витавшее в облаках собрание организовало новые выборы на основе всеобщего (мужского и кроме прислуги) избирательного права, и 21 сентября 1792 года открылся новый орган — Национальный конвент, упразднивший монархию и провозгласивший республику. Село опять игнорировало выборы, и жирондистов было не меньше, чем в прошлый раз, но им противостоял куда более жесткий (хотя поначалу такой же неорганизованный) противник — «Гора» (левая демократическая группировка Конвента), где собрались Дантон, Марат, Сен-Жюст, Камилл Демулен и Робеспьер — радикальные революционеры (так принято считать — Дюма нам расскажет, верно ли это). И было еще «Болото», самое многочисленное и почти всегда принимающее сторону силы…
Конвент решил судить короля за «измену родине и узурпацию власти», и 21 января 1793 года тому отрубили голову, после чего приняли новую конституцию, провозгласившую целью общества «общее счастье», но выбросившую упоминание о свободе слова. В марте начался мятеж роялистов (помещиков и крестьян, слившихся в экстазе) в Вандее, 6 апреля создали Комитет общественного спасения во главе с Дантоном, районные секции Парижской коммуны, не спрашиваясь у Конвента, образовали комитеты для надзора за «подозрительными» и хватали всех направо и налево за неправильную ленточку на одежде, республиканские войска терпели поражение, англичане захватили Тулон, в Конвенте грызлись Дантон и Робеспьер, бестолковые жирондисты «вместо того чтобы предоставить им бороться между собой, подтачивая единство партии, имели неосторожность напасть на одного за другим» и потерпели поражение. «Перед инертной массой они опускали руки. Но политик, который опускает руки, — человек конченый. Постепенно они, не утратив готовности умереть, утратили готовность победить…» В апреле 1793 года Робеспьер и Демулен выступили с обвинениями против жирондистов (их ставленник генерал Дюмурье изменил и бежал), Коммуна требовала их ареста, угрожая Конвенту оружием, и 2 июня «Гора» и «Болото» проголосовали: исключить избранных (на основе всеобщего, напомним, избирательного права) депутатов-жирондистов и арестовать их (31 октября они были казнены). 13 июля Шарлотта Корде, республиканка, протестовавшая против новой диктатуры, убила Марата. «Террор… устремился с вершины Горы». 17 сентября растоптавший собственные законы Конвент принял «декрет о подозрительных», позволявший любому «комитету» арестовать любого на любом основании. 2 августа Комитет общественного спасения перевел Марию Антуанетту из Тампля в тюрьму Консьержери, рассчитывая, что европейские короли заключат мир. Но тем была важна не живая женщина, а принцип. 15 октября начался суд над королевой, а 16-го ей отрубили голову. Об одной из попыток спасти ее, «заговоре гвоздик», рассказано в «Мезон-Руже».
Дюма к тому времени прочел о революции все, что было. При Наполеоне этой темы избегали, сперва выходили книги о ней монархического толка, как «Опыт о революциях» Шатобриана и работы ненавистников «гнилого либерализма» Луи Бональда и Жозефа де Местра, потом и таких не стало (был, правда, довольно нейтральный труд Ф. Туланжона «История Франции со времени революции 1789 года»). При Реставрации историческая наука не загнулась окончательно, а, напротив, расцвела: история знает парадоксы, когда периоды несвободы рождают созвездия великих художников и ученых. Разом оперились все крупные историки, а власть позволяла им писать какие угодно книжки, хотя вылавливала каждую республиканскую блоху в пьесах и газетах — возможно, потому, что исторические труды «народ» не читает. С одной стороны, роялистская публицистика обрушилась на революцию, назвав «сбродом» и «террористами» всех депутатов с 1789 года, с другой — в 1820-х годах появились «История Французской революции» Тьера, «История Французской революции с 1789 до 1814» Франсуа Минье: оба автора разъясняли, что революция случается не по чьему-то злому умыслу, а по объективным причинам; Минье отчасти оправдывал даже террор. В 1825-м вышло многотомное «Собрание мемуаров о Французской революции». Нодье в «Воспоминаниях, портретах, эпизодах революции и империи» (1831) реабилитировал всех деятелей республиканского периода, находя «доброту» и «чистоту помыслов» даже у Сен-Жюста. Филипп Бюше и Пьер Ру-Лавернь с 1833 по 1838 год издали 40-томную «Парламентскую историю Французской революции», откомментированную с республиканской точки зрения, была опубликована масса мемуаров бывших членов Конвента — Рене Левассера, Поля Барраса, Бертрана Барера. Нодье в 1841 году выпустил «Воспоминания и портреты Революции после последнего банкета жирондистов». О последних годах Людовика XVI и Марии Антуанетты тоже было где прочесть: мемуары их слуги Франсуа Гю, принцессы Марии Терезы и множество других. Наконец, были доступны газетные архивы времен революции. Беллетрист, пиши — не хочу. Но никто не хотел.
Историки — это одно, а для беллетристики тема непопулярная. Какая революция?! Жизнь в общем неплоха, ну нет каких-то там свобод, но их по большому счету никогда и не было, что делать, такая уж у нас страна, где колбаса всегда важнее свободы, хотелось бы, конечно, жить лучше, но только без революций… Неудивительно, что Жирарден не взял «Мезон-Ружа». «Мирная демократия» — газетка малоизвестная, тираж крохотный, платят копейки. Но Дюма, вечно гнавшемуся за деньгами, важнее денег было издать этот роман. Именно его первую часть он сочинил один за трое суток, описав Париж под интервенцией, с одной стороны, и террором — с другой: «…униженный город, робкий, озабоченный; его обитатели только изредка появлялись на улицах, перебегая с одной стороны на другую, стремясь поскорее укрыться за дверьми домов и в подворотнях, подобно диким зверям, забивающимся в свои норы от преследования охотников».
