Французская академия, основанная в 1635 году герцогом Ришелье «чтобы сделать французский язык не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки», состоит из сорока «бессмертных» членов, избранных коллегами; на званых обедах они занимают более почетные места, чем министры. Чтобы стать «бессмертным», надо ждать, пока какой-нибудь «бессмертный» умрет. Избирали обычно уже старых, и помирали они достаточно часто — есть на что надеяться. Правда, у молодежи, романтиков и вообще всех, кто выделялся, шансов было немного. В 1824 году Гюго пытался избраться — провалили, потом еще дважды. В сентябре 1839-го умер «бессмертный» историк Мишо, Беранже вновь выдвинул Гюго; Бальзак, только что избранный президентом Союза писателей, после переговоров с Гюго снял свою кандидатуру. Соперники — драматург Бонжур, юрист-легитимист Беррье и историк-орлеанист Вату. Дюма в этой комбинации места не нашлось, но он пытался интриговать, прося Бюло: «Напишите обо мне в „Обозрении“ в связи с выборами в Академию и выразите, пожалуйста, удивление, как это могло получиться, что я не выставил свою кандидатуру…» Бюло удивление выразил, кандидатуру Дюма все равно никто не предложил, но разговоры о нем пошли; весь ноябрь и декабрь в газетах печатались карикатуры на претендентов в бессмертные, самая известная — «Большие академические скачки с препятствиями» Гранвиля: закрытая дверь академии, перед ней толпятся Бальзак, которого с боков подпирают «дамы бальзаковского возраста», Гюго с Нотр-Дам на голове, де Виньи от нетерпения прыгает, Дюма стоит спиной к академии и к Бальзаку.
Нам хочется видеть знаменитостей смелыми, отчаянными, молодыми, но они такие же люди, как мы, и хотят быть взрослыми, скучными, материально обеспеченными. О Дюма пишут как о «большом ребенке», вечно юном душою (Вильмесан: «Он был ребенком со всеми капризами и глупостями, свойственными ребяческому возрасту, несносным ребенком»), но Гонкуры видели его другим: «Дюма — самый благоразумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здоровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно; сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена, как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуазными представлениями о счастье, без волнения, без увлечений…» Эти строки относятся к 56-летнему Дюма, но нынешний 37-летний, еще худой, еще порывистый Александр был готов на все, чтобы стать «солидным», — даже жениться. Графиня Даш сказала, какая жена была ему нужна: «Достаточно тактичная, чтобы прощать его шутки, делать домашний очаг приятным для него и, главное, не мешать ему работать; такая женщина была бы счастлива с ним… Она должна с юмором относиться ко всем его секретам и никогда не устраивать сцен…» Но такой женщины у него не было, а Ида Ферье была. Почему нет? Она нервировала и дергала его, но меньше, чем предыдущие любовницы; она не могла иметь детей, а его это устраивало. В январе 1840 года они поехали к Доманжу в его имение, посовещались, и он благословил Иду и дал приданое: драгоценности и столовое серебро на 20 тысяч франков и 100 тысяч наличными.
Кроме Доманжа, никто не был рад этому браку. Яростно протестовал сын, чей характер к пятнадцати годам уже оформился. Все отмечали его поразительное внешнее сходство с отцом и диаметральное несходство душ. Графиня Даш: «Крайняя сдержанность Александра [младшего] — следствие полученного им воспитания и тех примеров, которые он видел. Жизнь его отца для него — фонарь, горящий на краю пропасти. Дюма-сын прежде всего человек долга. Он выполняет его во всем… Вы не найдете у него внезапного горячего порыва, свойственного Дюма-отцу. Он холоден внешне и, возможно, охладел душой с того времени, как в его сердце угас первый пыл страстей». Д. В. Григорович (1859): «Прежде еще говорили мне, что Дюма-отец и Дюма-сын — совершеннейшие антиподы по характеру. Я убедился в этом, как только вошел в комнаты сына. Все сразу говорило, что здесь живет человек, щедро наделенный изящным вкусом, но прежде всего — человек положительный, бережливый, влюбленный в порядок. Наружность сына напоминает отца; но вместе с тем с первого взгляда не остается сомнения в разнице характера того и другого. Насколько фигура отца постоянно вся в движении и лицо его носит отпечаток страстей и неугомонных огненных порывов, — настолько сын кажется спокойным и даже холодным…» В. А. Соллогуб (1856): «Сын Дюма… наружностью много напоминал отца, но нравственно ни в чем не походил на него. Сдержанный до скрытности, осторожный и серьезный… К отцу своему в то время, что я его знал, он относился почти что враждебно: он не мог ему простить, во-первых, нажитые и прожитые им миллионы, во-вторых, незаконность своего рождения… Он холодно обращался с лизоблюдами отца, насмешливо отзывался обо всем его обиходе, что не мешало ему, однако, просиживая у отца, постоянно иметь маленькую книжечку в кармане, в которую он тщательно вписывал каждое меткое слово…»
Если Мари Александрине, дочери Дюма, одни его любовницы нравились, другие нет, то сын был изначально настроен против любой. Он хотел респектабельного, «правильного» отца. Почему тогда противился браку, который давал респектабельность? Он все-таки был еще ребенком: не мог побороть неприязнь к Иде и, возможно, надеялся, что отец когда-нибудь женится на Катрин Лабе, которая к тому времени содержала читальню и была ничем не хуже актрис. Но дело не только в этом. Казавшийся холодным, Александр Дюма-сын в глубине души, вероятно, был сентиментален (иначе не было бы так сентиментально его творчество), отца, по Достоевскому, «ненавидя любил», страстно жаждал, по крайней мере в юности, его внимания и не желал ни с кем его делить, а отец это отлично видел, раз писал ему в ноябре 1839 года: «Ты отлично знаешь, что если бы ты был гермафродитом и умел готовить, мне не нужна была бы другая хозяйка, кроме тебя. Но, увы, Господь создал тебя иначе. Так что имей раз и навсегда достаточно мудрости, чтобы наши сердца соприкоснулись и всегда преодолевали материальные преграды, встающие меж нами. Ты и только ты всегда будешь первым в моем сердце и моем кошельке, только я тебе даю куда меньше из кошелька, чем из сердца…»
Другим противником брака была Мелани Вальдор, еще на что-то надеявшаяся. Писала Катрин, требовала вмешаться, но та, благоразумная, ответила, что ее это не касается. Тогда Мелани забросала письмами мальчика: «Думаю, твоей матери следует сходить с тобой к свидетелям и рассеять их заблуждения: ведь им говорили, что ты с радостью дал согласие на этот брак! Может быть, так удастся спасти твоего отца». Тот написал отцу (гостившему с Идой у Доманжа) сердитое письмо. Отец в раздражении отвечал: «Если между нами резко прекратились отношения отца и сына, в этом нет моей вины, а есть только твоя: ты приходил в наш дом, тебя все здесь ласково принимали, но тебе внезапно вздумалось, следуя чьему-то совету, перестать здороваться с особой, которую я считаю своей женой, поскольку живу с ней… Напиши мадам Иде, попроси ее стать для тебя тем, кем она стала для твоей сестры, и отныне и навеки ты будешь у нас желанным гостем. Да и лучшее для тебя из всего, что может случиться, — чтобы эта связь продолжалась, поскольку, так как у меня за эти шесть лет не родилось детей, я уверен в том, что у меня их и не будет, и ты останешься моим единственным сыном…»
Расписались в мэрии 5 февраля 1840 года, заключили брачный договор, вклад мужа — авторские права, оцененные в 200 тысяч франков, венчались в церкви Сен-Рош. А 20 февраля — выборы в академию, «бессмертие» обрели бывший премьер-министр Моле и физиолог Пьер Флуранс, а Гюго опять пролетел. Ясно, что если не избрали Гюго, то Дюма и подавно надеяться не на что. Но уже женился — ничего не поделаешь. Новобрачные сохранили за собой две квартиры и общего хозяйства не вели. Он ухаживал за молодыми актрисами. Она жаловалась Доманжу, что в доме нет денег: «Прибавьте к этому сестру, которой открывают счета в магазинах, в которых мы делаем покупки, кузенов, племянников, любовниц и скажите мне, можно ли, если у вас и без того немало долгов, если положение обязывает вас вести достаточно роскошную жизнь, а главное — если вы понятия не имеете о том, что такое порядок, — можно ли, скажите мне, не упасть в бездонную пропасть?» А ведь доходы были. Французский театр отказался возобновить «Генриха IV», но Дюма выиграл суд и получил компенсацию. Написал с Шарлем Лафоном (не ставя свое имя) пьесу «Жарвис, честный человек, или Лондонский торговец» на сюжет, сходный с «Королем Лиром»; постановка в «Жимназ» 3 июня, успех средний, но деньги есть. Написал для «Века» «Юг Франции» и бурлескную новеллу «Охота на шастра». Вышел том «Жизни замечательных людей» о Наполеоне, правда, приняли его прохладно. Марк де Сент-Илер: «Я ожидал, что в этом эпизоде (сражение при Ватерлоо. — М. Ч.) автор употребит всю мощь своего таланта, всю энергию мысли. Но нет…»
