Он вернулся в Париж в девять часов утра 1 августа, сказал Лафайету, что порох прибудет завтра. Правда, порох вряд ли понадобится: Орлеанский в Париже и, похоже, будет королем, хотя не все этим довольны. Узнал новости: 30-го к Лафайету приходил Кавеньяк с группой студентов, предлагал провозгласить республику и назначить себя президентом; другая делегация во главе с адвокатом Юбером просила генерала объявить себя диктатором и провести референдум о форме правления. Но Лафайет все мялся. Вечером Орлеанский вернулся в Нейи, принял делегацию от Лаффита и тайно, в старом пальто и кепи, прибыл в Париж, где совещался с Талейраном, самым хитрым человеком во Франции; в четыре часа утра в Пале-Рояле уверял Мортемара, что верен королю, позже узнал, что Карл бежал в Трианон, в девять часов совещался с депутатами и наконец решился продиктовать обращение к горожанам, обещая спасти их «от гражданской войны и анархии», обращение туманное, из которого невозможно было понять, принял ли он должность «наместника» или же только благодарен депутатам за предложение. «Герцог, во-первых, объявил, что не колебался ни мгновения, перед тем как разделить опасность, угрожающую парижанам. Ложь: он прятался в Нейи и приехал в Париж, лишь когда опасность миновала. Во-вторых, он сказал, что парламент будет совещаться относительно того, какую форму правления выбрать; это ложь. Наконец, он обещал конституцию — и солгал».
Воззвание расклеили по столбам и напечатали в газетах, парламент написал свое воззвание, в котором говорилось, что наместник обеспечит свободные выборы; о короне пока речь не шла. Но что скажет Лафайет? Если воспротивится — ничего не выйдет, а с его поддержкой народ проглотит все. В два часа 31 июля Орлеанский пешком отправился в мэрию. Через некоторое время генерал вывел его на балкон и демонстративно обнял. «Лафайет освятил его персону, поделившись с ним своей популярностью». Так что если кто и «слил протест», то генерал Лафайет, причем не в первый раз (мы еще до этого доберемся), но как-то вышло, что его все и всегда считали самым смелым и безупречным человеком… Орлеанский вернулся в Пале-Рояль, сопровождаемый восторгами толпы. «Бог располагает»: «В глазах всех, кроме, быть может, трех или четырех неистовых фанатиков, мы победили, и если верить песенкам, что сейчас распевают на улицах, народ готов вступить в неограниченное владение своей свободой». «Неистовые фанатики» — Бастид, Кавеньяк, Араго — собрались днем 31 июля в редакции «Национальной», Тьер просил их примириться с будущим королем. Они пришли в Пале-Рояль, Орлеанский принял их как равных и обещал быть «королем-гражданином». Они не верили. Но делать было нечего. Карл 1 августа подписал указ о назначении Орлеанского наместником.
Александр сходил домой, помылся, сбегал к Белль и к матери, пошел за новостями к Лаффиту — пробиться невозможно, вдруг выходят люди и говорят, что у Франции теперь будет король Филипп VII (Филипп VI был в XIV веке). Накануне этот Филипп, помнится, обещал, что «народ» сам выберет форму государственного устройства. «Хотя я ожидал чего-то подобного, шок был сильный. Король есть король, по мне что Карл X, что Филипп VII…» Вышел Беранже, Александр кинулся к нему, спрашивал: как же так, для чего же все было? Старый поэт отвечал, что надо «спасать страну». «Нет, поначалу эта новость никому не понравилась. От дома Лаффита до Пале-Рояля, куда я дальше пошел за новостями, я слышал больше проклятий, чем аплодисментов». Возможно, Дюма лукавил, говоря, что совсем не радовался возвышению своего бывшего шефа, или спустя 20 лет ему вправду так казалось. Мелани он, однако, писал: «…революция продлилась всего три дня. Мне посчастливилось принять в ней такое активное участие, что меня заметили Лафайет и герцог Орлеанский… в моем положении многое должно измениться… твоего Александра ждет большое будущее…» 2 августа Бар привез порох — сдали в Политехнический под расписку. Александр опять пошел в Пале-Рояль — за новостями? Но «рассадники новостей» находились в других местах. Придется заподозрить, что он хотел поймать в коридоре Орлеанского, и ему это удалось. Может, назначат посланником… министром… при переворотах карьеры так стремительны! Но «Филипп VII» сказал лишь: «Господин Дюма, вы создали лучшую свою драму». (Это об экспедиции в Суассон.) Ему было не до Дюма: Карл отрекся от престола в пользу своего девятилетнего внука, объявив его «законным королем Генрихом V», и назначил Орлеанского регентом. Это не устраивало никого. И у Карла все еще были войска.
Александр отсыпался с обеда 2 августа до утра 3-го, когда его разбудил Кордье-Делану: Карл идет на Париж, и надо вооружаться. Пока Александр собирался, пришел Арель, сказал, что никакой Карл никуда не идет и надо писать пьесу о Наполеоне. Александр его переубедил, пошли в театр, чтобы взять там большой триколор, несколько рабочих сцены и актеров захотели сражаться, вышли на улицу — там дежавю: все бегают и ищут оружие. Пошли в Пале-Рояль, там достали несколько ружей. Дюма с Кордье-Делану поехали в Рамбуйе. В окрестностях собралось почти 20 тысяч человек, ночевали в поле, вроде слышали где-то перестрелку, наутро узнали, что Карл уехал в Англию (он жил там, потом в Австрии, умер в 1836 году) и парламент объявил трон свободным. Искали Полиньяка и его министров — кого-то же надо наказать за все, что случилось. Но те как в воду канули.
5 августа Арель вновь попросил пьесу о Наполеоне. Великий человек столько лет был под запретом — «хорошо пойдет». «Неприятности, что были у моей семьи из-за Наполеона, сделали меня несправедливым к нему, и я отказался». Композитор Циммерман сказал, что пишет песню о революции, нужны стихи. Сил не было и на стихи: «Я чувствовал абсолютное безразличие к прозе и поэзии; я понял, что нужно время, чтобы политическая суматоха во мне перегорела. Мне хотелось то-то делать, у меня не было ощущения, что все закончилось, я чувствовал, что было еще что-то… Наконец, я чувствовал отвращение, почти стыд из-за всей этой неразберихи. Мне хотелось на два-три дня как-то выпасть из своей обычной жизни… Наверно, я мог в Пале-Рояле просить какую-нибудь должность, чтобы меня послали в Россию, Пруссию или Испанию. Но я не хотел больше идти туда. Я подумал о Вандее. Там, возможно, были для меня дела… Может, я пришел к такому выводу, потому что искал повод поехать в те места». Там, в Жарри, Мелани вот-вот должна была родить. Дюма в Вандее — очередной объект иронии; обычно пишут, что «на самом деле» он поехал к любовнице, а делал вид, будто с правительственной миссией. Тем не менее к миссии он отнесся серьезно, и странно было бы, если б это было не так — он же хотел сделать карьеру. Вандея — проблемный регион, вечный оплот реакции, попортивший стране много крови при республике и империи, да и при королях там неспокойно: поджоги, грабежи. 6 августа Дюма пришел к Лафайету с предложением организовать в Вандее подразделения Национальной гвардии. Генерал отозвался с сожалением о «поэтах, балующихся политикой», но дал бумагу к местным властям, прося оказать «спецпосланнику Временного правительства» «содействие в консультациях».
В Вандее «спецпосланника» примут плохо, это ясно, да еще и штатского — он даже не член Национальной гвардии. С другой стороны, там и убить могут: ехать инкогнито? И все же он решил заказать форму, похожую на военную: провинциалы перед мундирами робеют. Заказал френч в тонах триколора, пока костюм шили, сидел с матерью, та расстроена: карьера сына рухнула. 7 августа палата предложила Орлеанскому трон, 9-го он его принял, но короновался не как Филипп VII, а, чтобы подчеркнуть отсутствие преемственности, как Луи Филипп I. Вечером 10 августа Дюма на почтовых выехал из города. «В окрестностях Парижа моя форма вызвала энтузиазм; в Блуа я еще находил почитателей; в Анжере это было любопытство; в Мерсе, Болье, Бомоне холод окружал меня, и я чувствовал, как и предупреждал меня Лафайет, что, сколь недолго я ни пробуду здесь, всегда будет опасно проходить мимо кустов и заборов». В Анжере он попал на суд: крестьянина, пытавшегося расплатиться фальшивой монетой, приговорили к каторге. Написал Удару, чтобы тот поговорил с королем: и человека жалко, и выгодно будет, если новая власть запомнится здесь своим милосердием. (Крестьянина помиловали.) В Жарри посещал окрестные поместья, разговаривал с людьми: никто не хочет Национальной гвардии и вообще ничего. Лишь в городке Клиссон нашел энтузиаста, который собрал десять добровольцев. Труайя: «Чтобы оправдать свою поездку в Вандею, Александр, красуясь в парадном мундире, кое-как сколотил маленький отряд Национальной гвардии: десяток одуревших мужиков…» Труайя вообще пишет о Дюма с таким презрением, словно сам он — Лев Толстой; но доброжелательный Моруа — еще хуже: «В Вандее… Дюма только и делал, что поглощал обильные трапезы и уверял в своем раскаянии Мелани…» Такой тон еще можно было бы понять, если бы сам Дюма утверждал, что добился невероятных успехов, тогда как этого не было. Но он, детально описав в мемуарах и ряде официальных отчетов каждый город и деревню, которые посетил в Вандее, назвав фамилии должностных лиц и изложив содержание переговоров, затем констатировал, что из миссии ничего не вышло, и объяснил почему.
