28 апреля. 89°12′. Сегодня видели два самолета. Ощущение такое, что все уже заканчивается или скоро закончится. Кажется, что-то происходит вокруг нас, но мы живем обособленной жизнью, хотя впервые появившиеся самолеты — центральное событие этого дня. Они возвращают нас к действительности, и я думаю, что пора звонить Гамету, он, мягко говоря, давно нас потерял. Разогреваю за пазухой «Иридиум». Славка звонит домой. Катя не на шутку встревожена — звонил Боярский со Шпицбергена, в надежде получить информацию о нас, и сообщил, что «Барнео» снимают, что нас искали вертолетом. Звоню в Хатангу. Гамет просто орет в трубку. Мы понимаем, что нас уже ищут, что «Барнео» снимается вот-вот. Гамет через каждое слово спрашивает наши координаты. Нервы его на пределе. Координат я не даю, но обещаю, что сейчас же позвоню на «Барнео» Леониду Богданову. Он просит не выключаться, чтобы Богданов сам нас достал. Видим, что в мире произошло что-то экстраординарное, касающееся нас со Славкой. Извалявшаяся в грязи Цивилизация одним прыжком настигла нас и обдала смрадом. Вспоминаю свои московские телефонные переговоры с Богдановым — тогда это была жесткая перепалка о стоимости снятия нас с Полюса. Пока ждем звонка с «Барнео», обсуждаем ситуацию. Все действующие лица — и «белые», и «красные» — объединились, чтобы как можно скорее закончить свою полярную тусовку и вернуться домой. Мы мешаем им сделать это немедленно. Славка дает мне какие-то советы, но делает это уже не столь энергично. Он, как всегда, отстранен от финансов и прошлых схем договоренностей. Посторонний звук вторгается в наше пространство. Это ожил «Иридиум». Богданов захлебывается, рассказывая мне, как мы подставили всю авиацию, тоже спрашивает координаты. Называю только широту. Не заботясь о батареях, рассказываю ему свое видение, которое никак не позволяет нам, не дойдя до Полюса, вернуться в цивилизацию. Вижу, что мы оба перешли с вы на ты и тут же соскользнули на понятные всей России выражения. Спутник, висящий в трех километрах над нами, терпеливо посылает в обе стороны тирады, уже не расшифровывая их по техническим причинам и не зная перевода. Разведка боем продолжается минуты три, после чего речь идет о двух днях, которых нам хватит, чтобы добежать. Богданов вдруг произносит: «Хорошо, я думаю, что два дня у вас будет, как у нас пойдут дела с погодой, но вы должны через каждые шесть часов выходить со мной на связь и еще после этого держать „Иридиум“ на приеме двадцать минут». Я назвал ему нашу долготу и выключил телефон.
Пока мы разговаривали с Большой Землей, пошла пурга и в голову пришла неприятная догадка, о невероятном повороте Леонида: наверняка на «Барнео», которая дрейфует в шестидесяти километрах к югу от нас, эта пурга уже завладела аэродромом и стала причиной уступки Богданова. Мы влезли, сами того не желая, в большой бизнес и стали занозой в его теле. Было бы наивно рассчитывать на чужое понимание и прощение. По большому счету у нас было около сорока часов на то, чтобы преодолеть последние 82 километра. Но в том состоянии, в котором мы находились после сегодняшнего 24-километрового перехода и переговоров с Леонидом, совершить это было невозможно. Наши мозги через два месяца пути уже с трудом порождали какие-то революционные мысли, но интуиция подсказывала, что мы сможем дойти, если оставим здесь весь груз и пойдем налегке. Здесь я не был уверен в Славке, а точнее — был уверен, что даже перед высокой вероятностью потерять Полюс Славка не преодолеет себя, не бросит и половины вещей.
В эту минуту больших испытаний пурга уже завладела ситуацией над Арктикой. Полынья, которую мы видели впереди себя, когда ставили палатку, скрылась в мутной атмосфере, от этого ее присутствие усилилось и стало магическим. Но хуже самого ветра был свежий снег, непонятно откуда взявшийся в приполюсном районе. Пурга закрыла путь, ветер нес снег, и это было совсем некстати. Я предложил взять с собой палатку без внутреннего слоя, один заправленный примус, литр бензина, продукты на три дня, котелок, «Иридиум» и спальники. Все остальное, как бы это ни казалось невозможным, оставить. Даже этот минимальный вес составлял около 24 килограммов, то есть по 12 килограммов на каждого. Славку раздирали противоречия, его корежило так, что он застонал. Чтобы достичь Полюса, он должен был почти убить себя. Славке было легче умереть, чем расстаться со своими вещами. И он предложил взять мне причитающиеся мне часть, а он возьмет свои 12 и еще то, что не сможет выбросить. В итоге быстрой сортировки Славкин рюкзак стал весить около 18 кило. Быстро и впервые не жалея продуктов, мы приготовили ужин, поели, свернули лагерь и, оставляя на снегу горку наспех брошенных вещей, бросились в пургу.
Близость Полюса, который стал вырисовываться на глазах, мелькание последних событий, весь этот допинг, с которым мы стартовали после разговора с «Барнео», — всё это придало нам сил. Массы свежевыпавшего снега, его скопление между торосами, где мы проваливались как в воду, черные змейки трещин и темно-серые пятна разводий, выступавшие на нашем пути, — весь этот калейдоскоп рывками ложился под наши лыжи. Мне стала понятной простая, в общем-то, мысль: пока свирепствует стихия, вертолет не прилетит. Пурга нарастала, поэтому не могла быстро закончиться, это было первым положительным моментом… Вторым было ощущение объективно непреодолимого, как само время, приближения прихода на Полюс, а вместе с этим — окончания всех наших мучений. И тут я не мог, подобно многим, сказать, что я жалел о скором окончании пути. В отличие от большинства уже побывавших на полюсе, я не жалел, что кончается мир, в котором мы провели почти два месяца и в котором мы еще продолжали жить, но уже со знанием, что этому куску жизни осталось всего несколько часов.
Мы шли в этой эйфории еще восемь часов, нужно было ставить палатку, поесть и пару часов поспать. До Полюса осталось 62 километра. На севере солнце несколько раз уже прорезало серую муть непогоды. Пурга выдыхалась. На нашем пути к Полюсу уже лежали ровные, чистые от торосов поля. Так начинался последний день апреля. Мы не торопились. За последние 32 часа мы прошли почти 44 километра. Мы не могли делать больше того, что делали. Надо было звонить, и это было противоестественно любой минуте, тому миру, что нас окружал. Но звонок был. Богданов сказал, что самолет, который заберет последних людей с «Барнео», уже вылетел со Шпицбергена и будет на Барнео через два с половиной часа. Он все-таки смог добраться до моего горла и, как будто читая глубоко запрятанную в моей голове мысль, произнес ее вслух: «У вас есть страховка, я видел ее в Хатанге, и вы можете идти к своему Полюсу, а мы улетаем отсюда сегодня, все отсюда улетают. Когда вы дойдете, вас будут доставать с Хатанги крупномасштабно, самолет и два вертолета. Вас в любом случае вытащат с Полюса, но знайте, что ваша страховка не перекроет всех расходов. Так что можете идти, никто вам не мешает». Я не стал говорить ему, что пустить в ход страховку я мог только в случае прямой опасности моей и Славкиной жизням, в этом и только в этом случае. Это я обещал русским людям из «Русского страхового центра», это было главным в наших договоренностях.
Через час после этого разговора, мы услыхали густой, нарастающий с каждой минутой гул, а потом в разрезе входа палатки увидели саму стрекозу, пробирающуюся по верхушкам торосов. Это было по наши души. Вертолет выходил точно на нашу палатку, в координатах 89°26′ северной широты, 80°28′ восточной долготы, которые я продиктовал по телефону сорок минут назад.
Почему мне так не везет? Почему Господь, проведя меня через все испытания, обрывает мой путь в самом его окончании, когда только блеснула впереди звезда, к которой я шел и до которой почти добрался? Почему не дал мне закончить этот путь? Ведь конец его — это и есть тот сокровенный смысл, который нужно было непременно постигнуть. Или я опять ошибаюсь? Дай мне Полюс сейчас, успокоился бы я? Ушел бы навсегда из этого состояния дерзновенного движения к цели? Конечно, нет. Не будет конца этому пути, пока приходят в голову идеи, подобные этой. Отступиться невозможно, это от меня уже не зависит. Глядя на проплывавшие подо мной торосы, я знал, что непременно вернусь сюда, быть может, на каком-то витке своей будущей жизни, когда однажды, проходя на яхте Севморпуть или сплавляясь на плоту по Бий-Хему, как всегда, повинуясь пришедшей вдруг простой мысли, я вернусь сюда с рюкзаком и нартами.
