Образование само по себе не делает человека бездушным, черствым. И если в данном случае это имеет место, то исключительно потому, что знания доходят обедненными, выхолощенными. Не весь широкий поток света знаний проливается на такой ум, а лишь небольшая частица, отраженная и искаженная (так отдельные косые солнечные лучи проникают в подвал). Ненависть и зависть рождаются не по той причине, что человек стал более сведущ в чем-нибудь; они обусловлены тем, чего он не успел понять. Например, незнающий, какими сложными путями создаются богатства, будет естественно думать, что богатства вообще не создаются, не умножаются, а только переходят от одного к другому, что нажить богатство можно, только ограбив кого-нибудь… Всякое приобретение кажется ему воровством, и он начинает ненавидеть любого собственника. Ненавидеть? За что? За мирские блага? Да стоят ли они этого? Ведь вся ценность жизни – в любви.

Какие бы ошибки ни делал такой самоучка, надо помнить, что они неизбежны и вызваны пробелами в его образовании. Разве не трогательно, разве не знаменательно, что люди, учившиеся до сих пор лишь случайно, захотели учиться, воспылали страстью к знанию, несмотря на целый ряд препятствий? Стихийная тяга рабочих к культуре, наблюдаемая в наше время, возвышает их не только над крестьянами, но и над другими слоями общества, мнящими себя много выше, у которых есть все: и книги, и досуг. К людям из состоятельных классов наука сама идет навстречу, но они, ограничиваясь рамками обязательного обучения, далеко не всегда продолжают образование, не утруждают себя поисками истины. Сколько таких юношей, уже одряхлевших душою, благополучно закончило среднюю школу и быстро забыло полученные там знания! Не будучи увлечены какой-нибудь страстью, они просто хандрят, бездельничают и коптят небо…

Помехи только подстрекают. Рабочий любит читать, потому что у него мало книг; подчас в доме лишь одна книга, но если она хороша, то может многому научить. Единственная книга, которую читают и перечитывают, содержание которой все время перебирают в мыслях и обдумывают, зачастую больше способствует развитию, чем чтение без разбора всего, что попадется под руку. Я целые годы обходился одним Вергилием и не чувствовал потребности в других книгах. Случайно купленный на набережной[118] томик Расина,[119] в котором не хватало ряда страниц, помог одному тулонскому каменщику сделаться поэтом.[120]

Те, у кого внутренний мир богат, всегда находят возможность обогатить его еще больше. Их мысли расширяют его, оплодотворяют, уносятся в бесконечный простор. Вместо того чтобы завидовать живущим в сей юдоли, они создают свой собственный мир, пронизанный светом, украшенный золотом. Они говорят богачам: «Ваше богатство на самом деле – нищета; мы богаче вас».

Большая часть стихотворений, написанных в последнее время рабочими-поэтами, отличается меланхолическим тоном, напоминающим их предшественников, рабочих-труверов[121] средневековья. Лишь немногие стихи проникнуты горечью и недовольством. Эти рабочие – настоящие поэты, их вдохновение было бы еще плодотворнее, если бы они не так строго придерживались классических образцов при выборе формы для своих стихов.

Они только начинают… Зачем спешить с утверждением, что рабочие-поэты никогда не достигнут совершенства? Говорящие так исходят из ошибочной предпосылки, будто для культурного развития народа нужны века. Они не принимают в расчет того, что душа черпает силы для развития в себе самой; это стихийный процесс, его не задержать никакими препятствиями; хоть руки заняты, но мысль свободна. Знайте, ученые, что у этих людей, лишенных образования, но вкусивших культуры, есть кое-что другое: их страдания. В этом их никому не превзойти.

Удастся ли им достичь своей цели или нет – их не остановить. Они пойдут своим путем, путем мысли и скорби. «Света искала Дидона взором; найдя – застонала…»[122] – пишет Вергилий. И страдая, они будут всегда стремиться к свету. Кто может, увидав его проблеск, навсегда отказаться от него?

«Света, больше света!» – таковы были предсмертные слова Гете.[123] Это не только просьба умирающего гения, это зов природы; его можно услышать решительно везде. Свет, которого не хватало великому человеку, избранному богом, нужен всему сущему. Даже наименее развитые представители животного царства в морских глубинах стремятся к ответу, не хотят жить там, куда не проникают лучи солнца. Растению нужен свет, оно тянется к нему, чахнет без него. Домашние животные, наши товарищи по труду, радуются солнцу, как и мы, и грустнеют с наступлением ночи. Мой двухмесячный внук плачет, когда начинает смеркаться.

Как-то летом в закатный час, прогуливаясь по саду, я заметил на ветке птицу. Она пела и при этом вся тянулась к солнцу, явно восхищенная им. Я тоже испытал восхищение: это созданьице, столь хрупкое, но проникнутое столь горячим чувством, ничем не походило на наших певчих птиц, угрюмо нахохлившихся в своих клетках. Мое сердце затрепетало от ее пения. Птичка запрокинула головку, напыжила грудку; ее наивный экстаз не мог бы передать ни один певец, ни один поэт. Это не была любовная песня (время для них уже прошло), нет, птичка просто выражала восторг от дневного света, от заходящего солнца.

Как жестока наука! Чем ей гордиться, если она так принижает живую природу, так отделяет человека от его младших собратий!

Прослезившись, я сказал этой птичке: «Бедное дитя света, который ты воспеваешь! Как тебе не прославлять его! Ночь, полная опасностей для тебя, сходна со смертью. Увидишь ли ты завтра восход солнца?»

Потом мои мысли перенеслись от судьбы этой птички к судьбе всех живых существ, которые так медленно пробиваются к свету из потаенных глубин творения, и я воскликнул, подобно Гете и этой птичке: «Света, господи, побольше света!»

В книжке руанского ткача, о которой я уже упоминал,[124] говорится: «Все владельцы фабрик по происхождению – рабочие» – и в другом месте: «Большинство современных фабрикантов – трудолюбивые и бережливые рабочие первых лет Реставрации». Мне кажется, что это – общее положение, относящееся не только к Руану.

Многие подрядчики по строительству домов говорили мне, что, приехав в Париж, они сначала работали каменщиками, плотниками и т. д.

Если простые рабочие сумели стать хозяевами в такой отрасли промышленности, как строительство, сложное по своему характеру и требующее больших затрат, то и подавно нет ничего удивительного, что им удалось сделаться владельцами предприятий там, где требовалось меньше капитальных вложений, а именно в мелкой кустарной промышленности и в розничной торговле. Количество выданных патентов на торгово-промышленные заведения, остававшееся в годы Империи почти без изменений, после 1815 г. за тридцать лет удвоилось. Около шестисот тысяч человек стало фабрикантами и торговцами. А так как во Франции всякий, кто может скромно прожить на своп сбережения, не станет рисковать ими, вкладывая их в промышленность, то смело можно сказать, что по меньшей мере полмиллиона рабочих стали хозяевами предприятий и обрели то, что им казалось независимым положением.

Этот процесс шел особенно быстро в первом десятилетии, т. е. в 1815–1825 годах. После воины промышленность сделалась для храбрых солдат новым театром сражений. Они кинулись на приступ и без труда заняли господствующие позиции. Их вера в себя была так велика, что они заразили ею даже капиталистов, снабдивших их деньгами. Их напористость побеждала самых равнодушных; легко было поверить, что эти вояки вновь одержат ряд побед – на этот раз в промышленности – и возьмут, таким образом, реванш за разгром Империи. Никак нельзя отрицать того, что эти рабочие, выбившиеся в люди и основавшие наши фабрики, обладали замечательными свойствами: предприимчивостью, отвагой, инициативой, умением верно оценивать момент. Многие из них разбогатели; сумеют ли их сыновья не разориться?