«Итак, когда я туда прибыл, то решил прежде всего убедиться, действительно ли Дионисий, как пламенем, охвачен жаждой философии, или же напрасно все эти бесчисленные толки распространились в Афинах. Есть один способ произвести такого рода испытание. Он не оскорбителен и вполне подходящ для тиранов, особенно «мудрецов», набитых ходячими истинами. Тотчас по прибытии я заметил, что это в высшей степени относится к Дионисию. Так вот, таким людям надо показать, что из себя представляет философия в целом, какие сложности она в себе таит и каких требует усилий. Если человек подлинный философ, достойный этого имени и одарённый от бога, он, услышав это, считает, что перед ним открылась удивительная дорога и теперь ему нужно напрячь все силы, а если он не сделает этого, то не к чему и жить. После, сам собравшись с силами, он побуждает двигаться и того, кто его ведёт, и не отпускает до тех пор, пока не получит способность один, без наставника нащупать правильный путь. Таким образом, такими мыслями живёт истинный философ. Какими бы делами ни занимался, он твёрдо держится философии. Его каждодневный образ жизни таков, что делает его в высшей степени восприимчивым, памятливым, способным мыслить и рассуждать. Он ведёт умеренную, трезвую жизнь, иную навсегда возненавидит. Те же, кого не назовёшь подлинными философами, расточают банальности, выдавая дешёвый налёт, подобный загару на коже, за истинное знание, позолоту за золото. Поняв, сколь велико должно быть познание, как огромен труд, каким размеренным и высоконравственным должен быть образ жизни, и испугавшись трудностей, они оказываются неспособными ревностно заниматься философией. Некоторые убеждают самих себя, что уже довольно наслушались и впредь нет никакой нужды продолжать учёбы. Это испытание совершенно безопасно по отношению к тем, кто ведёт праздный образ жизни и не имеет сил упорно трудиться. Оно никогда не вызывает нареканий на того, кто его применил, но рождает досаду на самого себя за неспособность его пройти.

Таким образом, я применил это испытание к Дионисию. Но не излагал ему всего до конца, а он не просил меня об этом, лишь делал вид, что многое уже знает сам и в достаточной мере усвоил со слов других. Позже я узнал, что он записывал речи многих, выдавая их за своё учение и ни словом не упоминая о тех, от кого это узнавал...

Некоторое время спустя он вдруг не разрешил своим управляющим посылать Диону деньги, словно совершенно забыв о своём обещании. Он стал говорить, что имущество принадлежит не Диону, а его сыну Гиппарину, а он, по закону, является его опекуном. Вот как обстояло дело в то время и до чего это дошло. Подобные события уже и раньше ясно мне показали, какова любовь Дионисия к философии, и, хочешь не хочешь, мне оставалось только негодовать. Тогда уже было лето и время плавания кораблей, и я подумал, что мне следует сердиться не на Дионисия, а на самого себя и тех, кто в третий раз заставил меня пересечь пролив Скиллы.

Вновь чтоб измерить мне пропасть ужасной Харибды[71].

Я стал говорить Дионисию, что не могу остаться после того, как с Дионом обошлись столь унизительно. Он же старался меня успокоить, считая, что его не украсит мой поспешный отъезд в качестве вестника подобного рода событий. Но так как не смог меня убедить, взялся сам устроить мой отъезд. Я же хотел сесть на первое отходящее судно. Я был раздражён и готов пойти на всё, если мне станут мешать в моём намерении. Было совершенно ясно, что я ничем никого не обидел, но был обижен сам. Но Дионисий, видя, что я не выражаю ни малейшего желания остаться, устроил вот какую хитрость. День спустя после этого разговора он пришёл ко мне и предложил: «Пусть Дион и все его дела перестанут быть для нас яблоком раздора. Ради тебя я вот что сделаю для Диона: потребую, чтобы он жил в Пелопоннесе, взяв своё имущество, и не как человек, которому можно будет вернуться домой, когда после совместного обсуждения он, я и вы, его друзья, найдём это возможным. Но это произойдёт в том случае, если он не злоумышляет против меня. Поручителями в этом деле будете ты, твои близкие, а также живущие здесь друзья Диона. Он же в свою очередь пусть даст вам твёрдое обещание. Деньги, которые он возьмёт, будут находиться в Пелопоннесе и в Афинах в руках тех людей, которым он найдёт нужным их поручить. Проценты пусть получает Дион, но основным имуществом он не вправе распоряжаться без вашего согласия. Я не очень полагаюсь, что он справедливо воспользуется этими деньгами по отношению ко мне, ведь сумма получается немалая. В тебе же и в твоих близких я больше уверен. Ну, нравятся тебе мои предложения? Если да, то останься ещё на год, а весной уезжай, взяв с собой деньги. Я знаю, Дион будет тебе очень благодарен, если ты сделаешь это в его интересах».

Услыхав его слова, я вознегодовал, но, подумав, сказал, что дам ответ на следующий день. На том мы и расстались. Находясь в большом смущении, я наедине с собой размышлял: «Что будет, если Дионисий не собирается выполнить ничего из того, что обещает? Но если я уеду, а он в убедительной форме напишет Диону — сам или поручит это кому-то из многочисленного окружения, — что я в ущерб другу отверг самые лучшие намерения тирана? А что, если он просто не пожелает меня отпустить и даст соответствующие указания морским капитанам? Разве кто-нибудь захочет отвезти меня прямо отсюда, из дворца Дионисия?» Ведь я в довершение ко всем бедам жил в садах, окружавших дворец, откуда ни один привратник не решился бы меня выпустить без приказа Дионисия. «Если же я останусь на год, — думал я, — то буду иметь возможность сообщить Диону, в каком положении я снова оказался. И если Дионисий исполнит хоть что-нибудь из обещанного, то мои труды окажутся не совсем напрасными. Ведь состояние Диона, если точно его оценить, составит талантов сто. Всё же необходимо как-нибудь перестрадать ещё год и на деле попытаться уличить Дионисия в его коварных уловках». Так я решил про себя и на следующий день сообщил Дионисию: «Я надумал остаться, но прошу тебя не считать меня полноправным распорядителем Дионовых дел. Поэтому я прошу тебя вместе со мной написать ему письмо, сообщающее наше решение, и спросить, удовлетворяет ли оно его. Если нет и он требует пересмотра условий, пусть напишет об этом возможно скорее, а ты до тех пор не произведёшь никаких изменений в его положении».

Вот каков был наш уговор. После этого корабли отплыли, и мне уже не на чем было бежать. Тут Дионисий, словно очнувшись, говорит, что половина состояния должна принадлежать Диону, а другая — его сыну; он продаст имущество Диона и половину вырученных денег даст мне отвезти, а вторую часть оставит Гиппарину — так, мол, будет вполне справедливо. Я был поражён его словами и считал, что даже смешно на это возражать. Но всё же я сказал, что нужно подождать письмо от Диона, а затем сообщить ему о новых условиях. Но тотчас же после этого разговора, пустившись во все тяжкие, Дионисий стал распродавать имущество Диона, где, как и кому хотел. Мне же об этом теперь вообще не говорил ни слова. Конечно, и я не затрагивал больше этой темы, так был убеждён: из этого ничего не выйдет.

Вот в какой степени было мной тогда оказано содействие философии и моим друзьям. После этого так мы жили, я и Дионисий: один — глядя по сторонам, подобно птице, жаждущей улететь, другой — придумывал хитрости, чтобы меня запугать и не дать ничего из имущества Диона. Однако всей Сицилии говорили, что мы друзья. Но вот Дионисий, вопреки обычаю отца, попытался посадить на более низкое жалованье старейших своих наёмников. Разгневанные воины собрались вместе и заявили, что этого не допустят. Он пытался силой заставить их подчиниться, закрыв ворота акрополя, но они тотчас же осадили стены, затянув какой-то варварский воинственный гимн. Дионисий до смерти испугался, пошёл на все уступки и собравшимся под стенами наёмникам дал ещё больше, чем они требовали. Тогда быстро распространился слух, что во всём виноват полководец Гераклид, союзник Диона. Услыхав этот навет и боясь мести Дионисия, Гераклид внезапно исчез. Тиран пытался его схватить, но, не зная, как это устроить, вызвал Феодота, дядю Гераклида, во дворцовый сад, где я случайно гулял. О чём они говорили между собой, я не слышал и не знаю. О том же, что Феодот сказал Дионисию в моём присутствии, знаю и до сих пор помню. «Платон, — сказал он, — я вот убеждаю Дионисия в том, что если смогу привести сюда своего племянника Гераклида для переговоров относительно возводимых на него обвинений и будет решено, что он должен покинуть Сицилию, ему нужно разрешить взять жену и сына, перебраться в Пелопоннес и жить там, не замышляя плохого против Дионисия и пользуясь своим состоянием. Я и раньше посылал за ним, пошлю и теперь, и он обязательно послушается меня. Дионисия же я прошу обещать: если кто-нибудь встретит Гераклида, с ним не случится ничего плохого. Лишь бы он покинул страну, пока Дионисий не изменит своего решения!» И, обратившись к Дионисию, Феодот сказал: «Ты соглашаешься на это?» — «Я соглашаюсь, — ответил Дионисий, — если Гераклид будет находиться в твоём доме, с ним не случится ничего плохого и данное сейчас обещание не будет нарушено».