Платон и Фрике на четвереньках подползли к краю обрыва и посмотрели вниз — до воды было не меньше стадия. Так что жертва Скирона, даже упав в воду, не могла остаться в живых. Погиб и сам Скирон, когда Тесей, идя этой дорогой в Афины, встретил его и столкнул со скалы, избавив таким образом Элладу от ужасного разбойника. С той поры удар ногою в грудь противника называется то ударом Скирона, то ударом Тесея.

Эвклид встретил Платона как самого дорогого гостя: напоил, накормил, отвёл ему просторную комнату, спать уложил на широкое мягкое ложе, а на следующий день пригласил на пир, устроенный в честь Платона, своих друзей.

Пир начался вечером, а закончился утром. Всего было вдоволь — еды и вина. А более всего — разговоров. Все по преимуществу обращались к гостю, к Платону, которого Эвклид представил своим друзьям так, будто тот был в Афинах самым известным после Сократа философом.

Родной город находился не так далеко, и поначалу мысль о возвращении то и дело приходила ему в голову. Там, в Афинах, прошла вся его жизнь, и Платон слился с этим городом в одно целое — с его образом, его духом, воздухом, храмами, с его историей, его людьми, его могилами...

Добрый Эвклид предлагает ему всё что может — дружбу, братское внимание, путешествие к вершинам математики, которой в совершенстве владеет сам, возможно, даже лучше Пифагора. Он упрямо вовлекает Платона в свои дела, в суету жизни, и тот временами поддаётся, уступает, иногда даже забывается в учёных беседах с Эвклидом, в дорогих развлечениях, но потом всё же возвращается к прежним своим мыслям, к прежней боли. Тогда он понимает, что должен принять решение: либо измениться и, предав Учителя и Любовь, возвратиться в Афины для иной жизни, либо покончить с собой, либо продолжить путь к тому, что ещё неведомо, но что, быть может, наполнит высоким смыслом всё его будущее существование. Первый путь — для смертной души, второй — для бессмертной, третий — для божественного бессмертия, если только это возможно и достижимо. Путь смертной души краток и бездарен, путь бессмертной души непредсказуем, путь к божественному бессмертию не найден, кажется, никем из смертных.

Он сказал Эвклиду:

   — Все известные мне доказательства бессмертия души сомнительны. Может ли математика убедить в этом? Если может, тогда твоя наука самая совершенная.

   — Да, — ответил Эвклид, — математика может предложить абсолютное доказательство.

   — Каково же оно? — спросил Платон и взял Эвклида под руку — они прогуливались вдоль берега моря, спустившись по тропам с прибрежных скал к воде.

   — Назови-ка мне любую цифру до десяти, — предложил Эвклид.

   — Любую? Хорошо. — Платон поднял глаза к небу и увидел трёх летящих чаек. — Три, — сказал он.

   — Хорошо, — кивнул головой Эвклид. — Три. Не правда ли, число является нечётным?

   — Да. Как единица, как пятёрка, как семёрка. Три — число нечётное.

   — А может ли оно одновременно быть и чётным и нечётным?

   — Не может.

   — А если мы прибавим к трём единицу, оно станет чётным?

   — Разумеется.

   — Но чётное не может быть нечётным?

   — Да.

   — Из этого, очевидно, следует, что тройка подчиняется идее нечётности, а четвёрка — идее чётности. Разным идеям, и они несоединимы. Как несоединимы идеи тепла и холода, огня и льда, жизни и смерти. Потеряв идею чётности, число становится нечётным. Потеряв идею нечётности, число становится чётным. Но чётное и нечётное не противоположны, как смерть и жизнь. К единице можно прибавить ещё единицу, и ещё, и ещё — и так в ряду чисел будут возникать то чётные, то нечётные числа. А что можно прибавить к душе? К телу можно прибавить тело — это случается на каждом шагу. А душа есть образ бессмертия, сама идея бессмертия. А идеи несоединимы, тем более противоположные. Идея бессмертия не складывается с идеей смерти, она убегает от неё, так и душа убегает от тела, подчинённого идее соединения, разложения и смерти.

Какое-то время они шли молча: Эвклид ждал, что скажет Платон, а тот обдумывал сказанное Эвклидом.

   — Тебя что-то не устраивает в этом доказательстве? — спросил наконец Эвклид.

   — Не знаю, — ответил Платон. — Но вот что требует уточнения: тело — воплощение идеи телесности и как всякое воплощение — изменчиво и преходяще, то есть смертно. А душа? Это не воплощение? Это присутствие самой идеи бессмертия в теле? Тогда мы вправе сказать, что поскольку несоединимы даже не противоположные идеи, то ещё более несоединимыми являются противоположные идеи, тем более — идеи воплощения противоположных идей. Так?

   — Да, так, — ответил Эвклид. — И всё же ты чем-то недоволен?

Да, — признался Платон. — Присутствуя во многих людях, идея бессмертия, называемая душой, как бы дробится, разделяется на части — ведь сколько людей, столько и душ. А то, что дробится на части, может складываться из этих частей, а то, что складывается, может изменяться, мы же помним, что всякое изменение есть путь либо к вырождению, либо к совершенствованию. Можем ли мы допустить, что идея бессмертия может вырождаться либо совершенствоваться? Всякое такое изменение может привести идею бессмертия к её противоположности, то есть бессмертное может стать смертным...

   — Здесь остановись, — попросил Эвклид. — Вывод ты делаешь правильный, но неверна посылка, Платон: душа не дробится на части и, стало быть, не складывается.

   — А что же тогда?

   — Единая душа мира пронизывает всех живущих. Единая, неделимая, неизменяемая, неуничтожимая, бессмертная. Она в каждой своей точке обладает всем, что присуще ей в целом. В одном лучике света, пробивающемся сквозь щель, столько же достоинств, как в солнце, освещающем всё.

   — Огонь есть воплощение света, огонь гаснет, — сказал Платон.

   — Но света в мире не становится меньше, — ответил Эвклид.

Такого рода разговоры могли быть бесконечными, когда б Платон и Эвклид не разлучались, но их отвлекали другие дела: Эвклид занимался устройством своей школы, Платон предавался размышлениям в одиночестве и писательству. Он писал о Сократе. И о любви. Об учителе — всё, что запомнил в день суда над ним, предметах бесед в тюрьме в ожидании дня казни. Три речи произнёс Сократ в день суда: первую — после обвинительных выступлений Мелета, Ликона и Анита, вторую — после вынесения решения о его виновности, и третью, заключительную, — после объявления приговора. Все три выступления Платон воспроизвёл по памяти и по заметкам, которые успел сделать, возвратившись после суда домой. Записи были залиты слезами. Он и теперь тихо плакал, заполняя словами свитки папируса, что приносил ему верный Фрике из книжной лавки. Фрике мог забыть о покупке чего-либо другого, но свитки приносил с рынка аккуратно. Ему нравилось, когда хозяин писал, сидя в саду либо в своей комнате. В этом случае раб был уверен, что с господином ничего дурного не случится: он не заплывёт далеко в море, как уже бывало, и Фриксу даже пришлось звать на помощь рыбаков; он не станет собирать на пустыре за городом семена цикуты и ядовитые цветы; не будет часами стоять на краю высокой скалы, с которой бросаются вниз мегарские самоубийцы; и не купит тонкий шёлковый шнур, на каком любят вешаться обманутые юные любовники. Когда человек занят делом, он не думает о глупостях — таково было на этот счёт твёрдое убеждение Фрикса.

Сочинение о суде над учителем Платон назвал «Оправдание Сократа», хотя тот, разумеется, ни в каком оправдании не нуждался. Он был виновен разве только в том, что хотел сделать своих соотечественников правдивее и добрее. За такую «вину» не судят и тем более не казнят в обществе, основанном на свято чтимых законах справедливости. Но в том-то и несчастье, что Афины не чтут этих законов, хотя более совершенного общества в мире нет. Увы, всякая воплощённая идея извращается грубой и зыбкой материей воплощения, искажается в ней, словно в потемневшем кривом зеркале. Воплощение не бывает не только совершенным, но даже удовлетворительным. Тем более идея общества, ведь она воплощается через людей, а они в массе своей невежественны и порочны, по тёмным закоулкам и грязи влачат свои бессмертные души, часто даже не подозревая о том, какой несказанной ценностью владеют. Жизнь коротка и жестока для самопознания, а пророкам и праведникам, прочитавшим души свои, мало кто верит. Здесь всё несовершенно, лживо, недолговечно. Подлинностью и бессмертием обладает только душа праведника. И куда она устремляется после жизни? Сохраняет ли себя как нечто особое и неповторимое? Если она за гранью земной жизни присоединяется к единой душе мира, сливается с ней, словно капли дождя с морем, если она исчезает в общем, теряя и забывая себя, то ведь это, в сущности, тоже смерть. Умершее тело соединяется с общей материей, а душа — с общим разумом. Значит, то, что здесь, на земле, звалось Сократом или Платоном, не возобновляется никогда, ведь ни материя, ни дух не сохранили памяти о Сократе и Платоне. Впрочем, что толку надеяться на возрождение? Возобновление жизни — не благо, благо — бессмертие, непрерывное существование в неповторимости. И если идея мира совершенна, она должна быть идеальна в каждой своей части, всякая подлинность должна сохраняться и приумножать своё совершенство. Грешники встретятся с грешниками в безднах Аида, праведники — с праведниками на Островах Блаженных. Чтобы встретиться с Сократом, надо самому стать праведником, иначе пути разведут их в разные стороны. А приблизиться к святости Сократа можно, лишь следуя его учению, приумножая и совершенствуя наследие учителя. Это путь памяти, исследования и самопознания. Но всё же — через смерть. И хотя последнее, кажется, неизбежно, оно всё же отвратительно. Благие могут, вероятно, достичь бессмертия не умирая. Как те, кого взяли боги, а ещё более сами боги, рождённые от богов. Боги редко навещают земных женщин. С некоторых пор они не являются вовсе: земля переполнилась миазмами порока и отвратительна для богов. Но Периктиона, мать Платона, как-то сказала ему, может быть, в шутку: «Аполлон уведомил меня о твоём зачатии». Любящие матери часто избирают отцами своих детей богов, вручая им судьбу младенцев. Периктиона избрала для своего первенца Аполлона. Этот бог присутствует в солнечном свете, гармонии, музыке, пении, искусстве — прекрасном для глаза, для слуха, для души. В прекрасном — отблеск истины и блага, оно пробуждает любовь. Если любовь влечёт к прекрасному, а в прекрасном присутствует бог, который есть бессмертие, то не является ли любовь к прекрасному дорогой к бессмертию без умирания?