Узнав о решении Народного собрания, Алкивиад в первую же ночь покинул Самос и отправился во Фракию, полагая, что рано или поздно афиняне всё же решат арестовать его. Он не запёрся в своей крепости близ Бисанты, а собрал отряд наёмников, хорошо вооружил его за счёт денег, добытых в боях с фракийцами, и стал помогать эллинам, оберегая их от нападений варваров, — словом, продолжал служить Афинам. А когда к Эгоспотамам подошёл афинский флот, ища сражения с Лисандром, Алкивиад принялся навещать новых афинских стратегов и давать им добрые советы. Он указал Тидею, Менандру и Адиманту на то, что они выбрали для флота неудачное место. Поблизости нет ни хорошей гавани, ни города, откуда можно было бы доставлять продовольствие, в то время как у Лисандра в Лампсаке флот прекрасно оснащён. Алкивиад советовал перевести афинские корабли в Сеет. Но стратеги не только не приняли его советы, но, раздражённые его высокомерием, потребовали больше не докучать им и даже пригрозили арестом. Оскорблённый Алкивиад вернулся к своему отряду. А Лисандр уже через несколько дней, как и предостерегал опальный полководец, напал на афинский флот и с ходу захватил двести триер. Бегством спаслись только восемь. Все пленные — три тысячи человек — были казнены. Так бесславно погиб весь эллинский флот и надежда афинян на победу в войне со Спартой.
Не поздоровилось и Алкивиаду. Осмелевшие после гибели афинского флота, фракийцы напали на его базу и уничтожили всё, что можно. Стратег спасся бегством, потеряв во Фракии всё своё имущество. Сначала он отправился в Вифинию, оттуда, вновь настигнутый фракийцами, — во Фригию, к Фарнабазу — фригийскому сатрапу персидского царя Артаксеркса. Фарнабаз, знавший Алкивиада раньше, принял его с уважением, как бывшего союзника, и дал ему дом, в котором Алкивиад поселился вместе с Тимандрой.
— Спартанцы его боятся, афиняне — стыдятся, персы — тяготятся им, — сказал об Алкивиаде Сократ. — Первые боятся не только потому, что он нанёс им несколько тяжёлых поражений и оскорбил царя Агида, соблазнив его жену Тимею, которая, говорят, родила от Алкивиада сына. Они опасаются, как бы Алкивиад не уговорил персов отказаться от союза со Спартой и лишить их средств для ведения войны с Афинами. Вторые стыдятся Алкивиада, потому что уже два раза предали его, отстранив от дел без всякой вины, и тем самым, как глупцы, потеряли самого мужественного и мудрого стратега. А вместе с ним, возможно, и независимость. Третьи же тяготятся его присутствием, поскольку, будучи до крайности честолюбивыми, вынуждены признать, что многими своими победами обязаны чужаку, эллину, афинянину, представителю враждебного им народа. Отныне судьба Алкивиада печальна, — вздыхал Сократ, вспоминая о своём любимце. — И может закончиться трагично. В сущности, она уже закончилась.
Сократ и его ученики стояли перед домом поэта Агафона, сообщение о смерти которого пришло накануне из Пеллы, столицы Македонии. Рассказывали, что он скончался на пиру, устроенном царём Архелаем по случаю своего дня рождения, и что глаза ему закрыл Эврипид[45]. В ворота стучать не стали — дом был давно пуст: уезжая в Пеллу, Агафон взял с собой всех родственников. Привязали к калитке тёмную ветку кипариса, постояли молча. Из всех, кто был с Сократом, только он сам да его ровесник Критон знали Агафона. Сократ даже присутствовал на пиру в доме Агафона, — по его утверждению, это было десять лет назад, — который тот устроил в честь своей первой победы на состязании драматических поэтов в театре Диониса у подножия Акрополя. На том пиру был и Алкивиад, которому в ту пору исполнилось тридцать пять лет.
— Он только недавно был избран стратегом, — вспоминал Сократ, — и уже успел сделать для Афин ценное приобретение — захватил и подчинил остров Мелос.
Сократ заговорил об Алкивиаде, хотя все ждали рассказа об Агафоне — ведь именно его пришли они помянуть к опустевшему дому.
— Агафон очень радовался своей первой победе? — напомнил Сократу о поэте Перикл-младший.
— Да, но вино пить уже не мог, так как пир был устроен на третий день после победы и, стало быть, уже два дня вино лилось рекой в его доме. Все друзья Агафона признались, что смертельно устали от возлияний, поэтому решено было пить как можно меньше. В качестве развлечения избрали беседу о любви, поскольку такие разговоры веселят больше, чем сама любовь. Или я ошибаюсь? Готов поспорить, если найдётся охотник, — предложил Сократ.
Все промолчали, и лишь здравомыслящий Критон заметил, что как от болтовни о еде не станешь сытым, так и от слов о любви не рождаются дети.
— Так ты признаешь лишь любовь, от которой рождаются дети?! — воскликнул Сократ и, взяв Критона за руку, повёл его к святилищу Афродиты Урании — Афродиты Небесной.
Все пришедшие с Сократом к дому Агафона последовали за ними.
Соседствовавший с храмом Афродиты Урании портик был безлюден, только в дальнем конце его возле меняльной лавки стояло несколько человек.
Солнце уже жарило во всю мощь. Поэтому, оказавшись в тени галереи на прохладных каменных скамьях, все вздрогнули с облегчением. К тому же невесть откуда появились мальчишки-водоносы, и желающие смогли утолить жажду, уплатив за огромный кувшин воды один обол.
— ...А рабы Алкивиада, помнится, — продолжал прерванный рассказ Сократ, — принесли в дом Агафона две корабельные амфоры вина. Его хватило бы всей компании на две, а то и на три ночи. Алкивиад был шумен и весел, как человек, явившийся с одного пира на другой. И сразу же, видя общее уныние, предложил всем наполнить чаши, а для себя потребовал холодильный псиктер[46], в который, как ты знаешь, вмещается восемь обычных кружек. Выпив эту чудовищную порцию, он тут же приказал наполнить псиктер вновь и предложил его мне.
— И ты выпил, Сократ? — от удивления вытаращил глаза юный Федон. — Ведь ты мало пьёшь!
— До дна! — не без хвастовства признался Сократ. — Но вот в чём моё достоинство: я никогда не пьянею, сколько бы ни выпил, а иные хмелеют от одного глотка.
— А что же Алкивиад? Он, наверное, свалился с ног? — спросил всё тот же Федон.
— Ничуть не бывало. Он принялся украшать голову Агафона цветами и лентами, снимая их с себя, и всех довёл до весёлых слёз, поскольку делал это неловко — то обвивал ленту вокруг шеи, то пытался привязать её к уху Агафона, то завязывал ему глаза. Тогда присутствовавший на пиру врач Эриксимах, сын асклепиада[47] Акумена, предложил Алкивиаду включиться в общую беседу о любви. — Сократ подмигнул Федону. — Так он решил отвлечь весельчака от пьяных забав.
— До речей ли пьяному человеку? У него и язык заплетается.
— Ты прав, Федон. Но Алкивиад тут же согласился и произнёс речь о любви ко мне.
— К тебе? — засмеялся Федон. — Разве ты красавец?
— Разумеется, нет, — тоже весело ответил Сократ. — Вот и Алкивиад тогда сравнил меня с силеном[48] Марсием, козлоногим спутником Диониса.
— И ты не обиделся? — спросил красавец Аполлодор.
— Глупо обижаться на правду.
— Так за что же в тебя влюбился Алкивиад? Это ты скорее мог бы полюбить его: он и теперь ещё завораживает многих своей красотой.
— Может быть, — не стал возражать Сократ. — Но речь о любви ко мне произнёс Алкивиад.
— Объясни тогда, — попросил Аполлодор. — Как красавец может влюбиться в сатира?
— Все тотчас объясняется, как только мы определяем предмет любви, — ответил Сократ. — Одни влюбляются в стоящих у власти, потому что любят власть. Другие — в богатых, потому что любят богатство, третьи — в красавчиков, четвёртые — в женщин. Не так ли?
— Так, — согласился Аполлодор. — А во что же влюбился Алкивиад?
— О том при случае спросишь у него самого. Если такой случай представится, — вздохнул Сократ. — Да и не о том я хотел сказать. На том пиру у Агафона мы пришли к очень важным суждениям, касающимся любви.
