Платон готов был слушать знаменитого мудреца с утра до вечера и с вечера до утра. Но другие пирующие, для которых общение с учителем стало делом обычным, пожелали, чтобы в круг между ложами вышли танцовщицы. Эти лёгкие эфемерные существа при свете факелов сами казались полупрозрачными языками пламени, пляшущими под звуки флейт и тимпанов[41] на примятой траве.
Пламя — удивительная материя. Земля и камни окружают нас повсюду, из них мы строим дома и храмы, воздух необходим для дыхания, вода — для утоления жажды. Мы можем присвоить землю, воду и воздух. Но нельзя присвоить пламя, сосчитать, взвесить, разделить, упрятать в короб или сосуд. Нельзя жить в пламени. Всё может обратиться в пламя, чтобы стать светом вечности. Осветить — значит увидеть и познать. Где же тот огонь, что освещает Вселенную и ведает всё обо всём? И если наша душа обладает знаниями, не является ли она частью вселенского света?
А любовь разве не источник света? Тимандра излучает красоту, что затмевает солнце, ярче солнца и тоньше света. Любовь — свет души, свет света. Страшно признаться, но временами Платон желал Алкивиаду погибели, исчезновения, чтобы занять его место рядом со своей богиней. И что ей в нём — авантюрист, гуляка, пьяница и распутник?! Но Платон знал и другое: Алкивиад — это ум, красота, мужество, талант стратега, бесстрашие пред богами и людьми. Как затейливо смешались в одном человеке достоинства и пороки, высокое и низменное, прекрасное и дурное! Таков, видимо, замысел Творца: подвергнуть человека испытаниям, соединив душу и тело, высокие мысли и низменные желания, небесное и земное. И тот мудрец, кто может в себе это разделить и пестовать душу с её высокими устремлениями.
Мужчины тоже решили потанцевать. Став у костра кругом, они положили руки друг другу на плечи. Раздался пронзительный свист флейт и глухие удары тимпанов. Этот танец, строгий, гордый и грозный, был совсем не похож на изящное порхание воздушных танцовщиц. Очевидно, что вёл Алкивиад: все мужчины поглядывали в его сторону, старались подражать движениям и беспрекословно выполнять команды, которые он подавал резкими, зычными выкриками. Неумело плясал Аполлодор, уж слишком по-женски вихляя бёдрами, неуклюжим казался и Критобул, зато Аристипп был неотразим. Он высоко подпрыгивал и выразительно кричал, будто в самом деле был воином. Смешно выглядел Антисфен — его и без того короткий трибон постоянно задирался, обнажая худые и по-старчески дряблые ноги. Сократ не отставал от Алкивиада. Старому солдату военный танец был не в диковинку, да и крепок он был не по годам, только смеялся чаще, чем следовало, и зачем-то раздувал щёки и таращил глаза. Те, кто не захотел присоединиться, поддерживали танцующих одобрительными возгласами и стуком пустых кружек о столики. Критон ударял кружкой по кратеру, из которого выплёскивалось вино. Брызги его долетали до ложа Тимандры. Гетера прикрывала лицо рукой и неодобрительно косилась на Критона.
Платон остановил его руку.
— Не лучше ли выпить за танцующих? — предложил Платон.
— И то правда! — согласился Критон. — И за тебя надо выпить: сегодня ты выдержал экзамен на право быть учеником Сократа, не так ли?
— Не знаю, — ответил Платон.
— Я знаю: он сам сказал мне об этом.
Платон пил вино и смотрел на Тимандру.
— Подойди ко мне, — позвала она его.
У Платона едва не остановилось сердце, он поперхнулся вином, закашлялся, и Критон, придя на помощь, стал колотить по его спине кулаком.
— Прошло, прошло, — отпрянул Платон.
Критон, казалось, забыл, что перед ним спина, а не барабан. Невольно Платон оказался рядом с Тимандрой.
— Дай руку, — попросила гетера и крепко зажала её меж своими горячими ладонями.
— Ты такой большой и юный, — улыбнулась ему Тимандра. — И на твоём ложе нет гетеры, которая веселила бы тебя. Ты постоянно грустен. А ведь ты, как сказал мне Алкивиад, старший в этом доме, хозяин и, значит, можешь позволить себе невинные шалости.
Он не мог ничего ответить, потому что, казалось, вообще лишился дара речи и способности что-либо понимать.
— Что же ты молчишь? — спросила Тимандра. — Или из-за воинственных криков и грохота ты меня не слышишь?
— Слышу, — с трудом выдохнул наконец Платон.
— Так скажи, — потребовала она.
— Что?
— Можешь ли ты позволить себе невинные шалости с гетерами? Я нашла бы для тебя самую умненькую. Не Аспасию, конечно, но вполне сообразительную.
— Мне не надо, — ответил Платон.
— Почему же?
И тут вдруг вырвалось сокровенное:
— Потому что мне нужна ты.
— Ох! — зашлась от смеха Тимандра. — Ох! Ох!
Ему в самый раз бы бежать, но Платон стоял как вкопанная в землю герма и смотрел на Тимандру с той нелепой улыбкой, о которой говорят, что она даже глупца не украшает.
— Да зачем я тебе? — спросила Тимандра.
— Для жизни, — ответил Платон.
— Для жизни? — переспросила Тимандра. — Да для чего ж ещё может быть? Для смерти?
— И для смерти, — сказал Платон, повернулся и пошёл прочь. И кажется, вовремя: к своему ложу, утирая с лица пот, возвращался после танца Алкивиад.
Любовь и поэзия требуют поющей души. Философия и истина требуют мыслящей души. Хорошо б у человека было две души — поющая жила бы рядом с мыслящей. Но у каждого одна душа — и она может либо петь, влюблённая в красоту, либо мыслить, познавая истину. Любовь и поэзия — земной дар; мудрость и истина — небесный. Что предпочесть?
Этот вопрос мучил Платона и теперь, хотя для себя, кажется, уже всё решил. Ведь он намеревается сжечь не только стихи, но самое то, что их рождает в душе, — сладкую мечтательность и любовь. И всё это было заключено в одном образе, воплощено в одном дорогом, жгущем, желанном имени — Тимандра. Как с ним расстаться, как предать огню? Что осветится этим пламенем? Что может быть ценнее и важнее этой любви? Да, выше любви к женщине — любовь к мудрости. Поэзия есть любовь к красоте земной, являющей собой лишь бледный отблеск подлинного, истинного, абсолютного совершенства, возжигающего в человеке неодолимую и всепоглощающую страсть — философию.
Пусть сгорят стихи!
Платон направился к калитке, отделявшей внутренний двор дома от сада. Дорожка вела вверх и была посыпана песком, который звучно хрустел под ногами в ночной тишине. Сквозь просветы между тёмными кронами деревьев смотрели с небес звёзды, из кустов, напуганные звуком шагов, вдруг вспархивали или убегали, шурша сухой травой, дрозды. Голоса пирующих под старым платаном отдалились и запутались в древесной листве. Подул освежающий ветерок, принеся с собой пряные запахи трав с сухих холмов. Платон прислушивался, принюхивался, приглядывался ко всему, что его окружало, но думал лишь об одном. Сейчас он соберёт в корзину все свитки со своими стихами, вернётся к пирующим и бросит их в костёр, поставив точку в своих исканиях: стать ли ему поэтом или философом, новым Софоклом или новым Сократом.
Когда он вернулся, мужской танец ещё не закончился. Над костром теперь вился не столько дым, сколько столб пыли от нескольких десятков пляшущих ног.
Первым, кого встретил Платон, возвратившись к старому платану, был Исократ. Платон гордился дружбой с этим незаурядным молодым человеком и в то же время тайно завидовал ему, как, впрочем, и многие другие. Звезда Исократа, немало преуспевшего в искусстве составления речей, что звучали на городских площадях и на Пниксе, всё ярче разгоралась на афинском небе. Он тоже принадлежал к кругу аристократической молодёжи, среди его предков были боги и герои. Но его отличали от других особая, многим недоступная утончённость, изящество в поведении и мыслях, страстная приверженность к красоте, в чём бы она ни проявлялась — одежде, жестах, окружающих его вещах, — во всём, к чему он устремлял свои желания и мысли. Словом, Исократ намного талантливее, образованнее, воспитаннее и изящнее всех друзей-родственников. К тому же намного удачливее других аристократов. Ничто постыдное не приставало к нему даже тогда, когда он буйно пировал с друзьями, наведывался вместе с ними в дома гетер или позволял себе другие развлечения и шалости, свойственные бесшабашной юности. Все его суждения освещались тем высоким светом аристократического ума, который придаёт им несомненную очевидность. И вот что удивительно: Исократ не был красавцем, но все женщины отдавали предпочтение именно ему, когда такой выбор становился возможным.
