Несколько вдохов я пытался построить в уме свои вопросы, но их было слишком много. Проще было сказать, что на этом все — больше не о чем спрашивать, пусть разговор закончится, но, уцепившись за последнюю мысль, я сказал совсем другое.

— Ты хотел создать оружие, чтобы уничтожить своё творение?

— Только подстраховаться, — улыбка Единого стала лукавой, — сейчас ты задашь вопрос, который повторяют тысячи людей во многих мирах. Ну же…

— Почему ты не прервёшь агонию своего творения, если любишь его? Оно прогнило насквозь. Неужели это твой замысел — обречь на страдания миллиарды жизней?

— Самое тёмное время перед рассветом. Это катарсис. Чтобы очиститься, они должны пройти через боль. Уже сейчас в твоём мире рождаются удивительные дети, которые умеют видеть суть через грязь и гниль; в их душах горит совсем другой огонь. Они предвестники новой эпохи, чуть — чуть обманувшиеся временем. Общество не принимает этих детей, топчет, пытаясь вогнать в привычные рамки, но ничего уже не остановить. Люди устают от грехов, перенасыщаются ими. Согласись, осознанный отказ лучше слепого запрета. Да… то, что для меня одно мгновение, там обернётся столетиями хаоса и боли, но что значит несколько веков для череды тысячелетий? Осталось только пройти по тонкой грани.

— Сорваться легко — достаточно одного неверного шага и все падет в Бездну.

— Я знаю. Хватит и неверного вздоха, чтобы не суметь пройти через игольное ушко. Тогда я создам тварь, подобную тебе, мальчик Сергей. Кто это будет? Случайный подросток, может быть, ребёнок… наивный и невинный. В погоне за своим местом в жизни он потеряет все, чтобы, падая на дно, утянуть за собой вселенную. Но ты этого не увидишь. Ты ошибка. Может быть, ошибка удачная — не я создал тебя, не для своих целей, не мне судить твою пригодность. Я только изучаю, смотрю. Мне интересна игра, которую вы затеяли. Настоящий карнавал лжи, где все, спрятавшись за страшными масками, обманывают друг друга, судьбу и себя. Жаль только, что разорвать этот круг можно лишь одним способом.

— Её затеяла творец — одна их тех существ, которых ты наделил всесилием. Жестокая, странная. Зачем ты создал себе таких наместников? Ей неважна твоя цель… Им все равно — они играют, ломают чужие жизни, переворачивают миры. Почему ты позволяешь им это?

Единый вздохнул.

— Они всего лишь дети. Жестокие, бессердечные, но дети. Глупые маленькие дети. Один раз я уже наказал их, больше не смогу. Мне больно смотреть на то, что я сделал с ними. Пусть… Когда‑нибудь они научаться ценить чужие жизни и поймут ценность собственных. Они смогут, сделают, вырастут. Необходимо просто подождать. Потерпеть. А пока детям нужны игрушки. Прости, мальчик Сергей, но я слишком люблю их. Так проще…

Только две ассоциации — горечь, тоска. Словно мне сказали, что я опоздал на последнюю электричку до дома, а следующая не придёт никогда. Я всего лишь слуга Бездны и мне совсем не больно, но другие люди, у которых ещё есть души… оказывается, они виновны лишь в том, что родились позже старшего поколения. И жестокие творцы на правах любимых детей получили все — в том числе и право распоряжаться чужими судьбами.

— У меня больше нет вопросов.

Единый наклонил голову.

— Что ж, я ещё приду, когда останется несколько секунд, чтобы рассказать конец этой сказки. И, Сергей… наверное, это странная просьба, но не осуждай меня — ведь это так по — людски выделять кого‑то в обход остальных. Не зря же говорят: "по образу и подобию своему". Я всего лишь мечтал сделать, как лучше.

Из тьмы медленно проступил образ комнаты. Тихо шуршал дождь. В груди так привычно свернулась клубком Бездна. Прошла всего секунда… и уже на памяти лежит запрет.

Лишь окончательно промокнув под дождём, я закрыл окно, высушив себя и кровать. Теперь обращаться к пустоте было куда проще, боль притупилась. Сон быстро завладел разумом, оставив меня в пустоте без видений. Теперь они были не нужны. Только осколки мертвой памяти больно резали босые ступни.

Снова потянулось время.

Жизнь оставалась где‑то там, внизу. А здесь, на крыше моего дома, она замирала, превращаясь в островок покоя. Что я делал? Наблюдал, разговаривал со своим надзирателем — чаще рассказывал про своё прошлое, а он слушал. Продолжал выполнять задание Алевтины, убивая людей до того, как они успевали что‑либо говорить. Изредка я вмешивался в события своего мира. Нет, не потому, что понимал — если не вмешаюсь, стану кем‑то хуже той твари, которую я вижу в глубинах зеркал. Просто Бездна заставляла меня тренироваться, маскируя пустоту под обычную силу. В такие дни тварь уходила в тень, освобождая место для нового меня: пережившего слишком многое для человека, который делал первые робкие шаги в другую жизнь.

За маской скрывалась все та же бездушная тварь, терпеливо ожидающая в засаде свою жертву.

Бездна продолжала вести партию, сильнее запутывая клубок нитей чужих жизней. Да, она забрала у меня те странные изломанные чувства, проснувшиеся на крыше, но ей очень хотелось посмотреть на реакцию надзирателя. Поэтому пустота создавала иллюзии, которые мне не давали ничего, но со стороны выглядели так, словно ко мне медленно возвращались ощущения. И первым шагом Девеан начал учить меня контролировать их. Но тяжелый взгляд снова выдавал его. Недаром говорят: глаза — зеркало души, в них можно прочитать все: тайны, страхи, намеренья. И сейчас надзиратель готовился к какому‑то важному шагу, который не хотел делать, но был вынужден подчиниться.

Правда, сначала Девеан ввёл для меня трехчасовые тренировки. Нет, это вовсе не было медитацией или погружением в себя — как раз наши разговоры и стали тренировками. Надзиратель просил рассказывать о самых унизительных и горьких моментах моей прошлой жизни. Приходилось заставлять себя играть, что я еле — еле удерживаюсь от новых разрушений. Потом я понял, как медленно, с каждым новым рассказом мужчина возводит между сознанием и ненастоящими чувствами тонкий непроницаемый барьер. Он все сильнее и сильнее укреплял его, выдавая за барьер контроля. Пока окончательно не отрезал иллюзию от сознания, сказав, что так будет лучше.

Я видел чувство вины, подтачивающее Девеана, но так приказала Алевтина. И слуга Пресветлой матери не посмел ослушаться. Может быть, кто‑то и считал меня надеждой Алив, но видимо сама она не собиралась отпускать поводок ни на сантиметр. Только творец не знала о том, что уже проиграла эту партию.

Помогал, как мог, семье. И на работе, и в учебе, и просто в жизни. Всем известно, что счастливый человек может взлететь, даже несмотря на десять килограммов продуктов, которые тащит из магазина. Сидя на кухне за столом, пытался вспомнить: почему же семья это так важно, что, несмотря ни на что, заставляю себя что‑то делать для этих людей. Я даже книгу всё‑таки написал. Точнее, не так. Сам я напечатал только первые пять глав, потом понял: не справлюсь и за год. Каждый абзац мне приходилось выдерживать схватку с самим собой, переступая через высокие пороги пустоты. Как оказалось, что, когда знаешь развитие сюжета до самого конца, писать становиться неинтересно. Поэтому я просто переместил из памяти свою историю на флеш — карту. Изменил имена и… конец. Зачем портить красивую сказку болью? Правда, как раз финал всё никак не придумывался. Последняя фраза "И все было хорошо" висела посреди пустого листа, между последней схваткой и словом "конец". История казалась лживой и уродливой, словно, убрав то, что было, я превратил историю не в сказку, а в фарс. Несколько дней я смотрел на ровные строчки четырнадцатого шрифта — моя жизнь уместилась в двести тридцать страниц. "Все было хорошо"… нет, так нельзя. Я стёр глупую строчку и вернул на белоснежные листы и настоящие имена, и предательство, и боль, и казнь. После чего отдал рукопись брату.

Леша уже давно голодным волком бродил вокруг компьютера, бормоча, что не дело это — добру пропадать, точнее, лежать в папке. Так что я передал свою прошлую жизнь в руки родного человека и разрешил делать с ней всё что угодно. Алеша несколько дней явно сомневался в том, правильно ли он собирается поступить. Потом, уточнив, что всё равно я скоро уйду в другой мир и не буду наблюдать за его делами, организовал бурную деятельность.